И все-таки не обошлось без философии — не такой момент! Завел свою любимую пластинку другой наш стажер, без пяти минут штатный сотрудник Герман Вайскопф, по-простому — Гера.

— Чего вы так обрадовались? — огорошил он нас. — Мы ведь только проверили чужую гипотезу, притом очень старую. Просто жаль, что дожидаться проверки пришлось едва ли не шесть столетий…

— Ты серьезно? — переспросил его Сноу, еще не успевший просветиться насчет всех любимых пластинок и коньков нашей группы.

— Вполне, — обрадовался этой зацепке Гера. — Никола Кузанец выпустил свое «Ученое незнание» еще в 1440 году, и там все было сказано. Там содержались не только идейные основы коперниковской теории, но и четкие прогнозы по поводу внеземных цивилизаций. Могу процитировать: «В отношении других звездных областей мы равным образом подозреваем, что ни одна из них не лишена обитателей, и у единой Вселенной, по-видимому, столько мировых частей, сколько звезд, которым нет числа…» Хватит?

— По тем временам такие слова пахли костром, — удивился Дикки. — И по-моему…

— А по-моему, Кузанец ровно через восемь лет стал кардиналом, перебил его Сева, наш как бы штатный поджигатель дискуссий Севастьян Горьков, по совместительству главный координатор работ на интеллектроне.

— Стал, и что с того? — тут же парировал Герман. — Но именно он осмелился сформулировать принцип однородности Вселенной, принцип подобия ее частей. Он выступил против идеальности небесных тел, против их обожествления, которое явно или неявно проводилось под знаком аристотелевой системы. Именно от Кузанца шел Коперник с его гелиоцентризмом, Бруно, отстаивавший множественность населенных миров, Кеплер, сумевший доказать эллиптичность планетарных орбит. И то, что час назад выдал Интя, тоже лежит на линии, намеченной Кузанцем.

— Это я понимаю, — сказал Горьков. — И даже знаю, в чем заключалась главная его идея. Он объявил Бога абсолютным максимумом, который не должен воплощаться ни в одной конкретном материальном теле, а потому все тела Вселенной Кузанца как бы равноправны, под любым солнцем может существовать столь же неидеальная жизнь, как и на Земле, только люди — немного иные. Кажется, он допускал жизнь и непосредственно на звездах. Верно? Но меня интересует нечто менее гипотетичное — почему за то же самое одних возводят в кардинальский сан, а других — на костер?

Действительно, сложнейший вопрос — как удалось Николаю Кузанскому избежать жестокой анафемы, ему, во многом на века опередившему свое время? Тогда как другим лишь за вполне современные мысли о текущих событиях приходилось прощаться с жизнью…

Вопрос сложный, и ребята с энтузиазмом ударились в трактовку идей Кузанца, в интерпретацию его интересной и лишь внешне гладкой биографии. Вспомнили о его визите в Византию незадолго до ее падения под ударами турок, о его настойчивых хлопотах по объединению восточного и западного христианства. Это именно то, что следовало вспомнить, — сыну бедного рыбака Николаю Кребсу, вознесшемуся до высот философской и церковной иерархий, болела не только дурно трактуемая схоластами космология, ему болела — и быть может, болела более всего — раздробленность мира, разорванного идеологическим терроризмом, легко перерастающим в бойню всех против всех.

Вспомнили о травле Кузанца, которую попытался организовать прозорливый Иоганн Венк, почуявший в трудах философа, рвущегося к кардинальской шапке, не просто очередную мелкую ересь, но шквальные порывы ветра из будущего, ветра, который выведет в океан открытий Коперника и Бруно, Кеплера и Галилея… Что ж, Венку не повезло — в глазах папского престола объединительные идеи Кузанца, клонящиеся вроде бы к мировой католической гегемонии затмили явно еретические тонкости его сочинения. На костер пошли слишком рьяные последователи кардинала, хотя и не всем более удачливым Венкам последующих столетий удалось занять свое место в истории…

И конечно, наша дискуссия не удержалась в рамках XV века. Сева вспомнил о героях Лукиана, который гораздо раньше разыграл модель Контакта с лунной цивилизацией. Даже трудно поверить — второй век, уже ощутима горечь медленно угасающей античности, но до иных, космических столетий целая пропасть событий, взлетов, падений и переоценок. Но именно тогда в сатирическом по сути произведении звучит первая довольно серьезная нота будущего Контакта.

Вообще-то сатире везло на предсказания — тут ребята безусловно правы. Они сразу же вспомнили Сирано де Бержерака, который словно походя обрисовал в «Государствах Луны» многоступенчатые ракеты, вспомнили и Вольтера, чей гигант Микромегас путешествовал на световом луче и запросто преодолевал межзвездные расстояния. Понятно, их Контакты — аллегории, своеобразные линзы весьма прозрачной иронии, линзы, созданные ради изучения самого человечества. Однако смех тем и замечателен, что сквозь него проступают не только слезы борцов с опостылевшим прошлым, но и фрагменты глубоко хранимой мечты.

Мы вдоволь позабавились примерами на тему «великое сквозь смешное», но тут в разговор вступил обычно молчаливый Снорри Ларсен, наш ведущий астрофизик.

— По-моему, все это имеет более глубокие корни, — сказал Снорри. Возьмите, к примеру, олимпийских богов. Греки придумали для себя неплохую цивилизацию-партнера. Или вавилонский бог Мардук и вся его небесная компания! Древние вавилоняне даже определили ему конкретный космический дом — на Юпитере. Я хочу сказать, что Кузанец, верящий в лунных и солнечных людей, имел интересных предшественников. С Небом, трактуемым как верховное божество, общались китайцы — разумеется, через императора. Особой цивилизацией были боги и для индусов. Да кого ни возьми…

— Но это же нечто выдуманное, — перебил его неугомонный Сева. Кузанец ведь имел в виду человекоподобные создания, просто обитающие в иных мирах. Я понимаю, что египетский фараон строил пирамиду не просто из прихоти, а как средство общения со своим небесным отцом Ра, богом Солнца. Но отец-то был просто выдуман, выдуман как символ вполне земной власти, как миф, необходимый для цементирования государственной иерархии. Разве можно ставить в наш ряд общение с плодами своего воображения?

— Очень даже можно, — усмехнулся Снорри. — Ведь речь идет о проектах и моделях. Египтяне и вправду общались с воображаемыми богами, но, скажем, куда более продвинутые уэллсовские англичане вступили в Контакт со столь же воображаемыми марсианами. Или я ошибаюсь?

— Мне кажется, ты немного подтасовываешь факты, — сказал Вайскопф. Подданные фараона были уверены в реальности своих Контактов, гомеровские греки тоже считали олимпийских богов чем-то вполне реальным, но Уэллс-то совершенно сознательно писал сказку.

— Не совсем сказку, — заступилась за Ларсена Жаклин Моруа, превосходный, несмотря на свою молодость, специалист по общему кодированию и приготовлению сверхконцентрированного кофе. — Я, вроде бы, немного понимаю идею Снорри. Дело в разных системах мировоззрения. Египтяне принадлежали системе сугубо религиозной — для них вера в Ра была достаточна, чтобы считать бога Солнца реальным существом. Уэллс тоже вообразил своих марсиан, но его вера была гипотезой эпохи научного мышления и, разумеется, она уже требовала проверки. Кстати, именно этим мы и занимались до сих пор. Современники Кузанца не бросились проверять его идеи по поводу внеземных цивилизаций. Одним, вроде Джордано Бруно, вполне хватало логических доводов Кузанца, других эти доводы раздражали, их вполне устраивала старая картина божественной природы небесных тел и тем более иерархии небожителей. Я права?

— Конечно, права, — поддержал ее Сноу, готовый, по-моему, принять на себя не то что удар, но любое направленное на Жаклин дуновение. — Я тоже считаю, что веру нельзя отождествлять с религией, иначе мы никогда не поймем, каким образом добывалось в те времена обширное и полезное знание. Научное мировоззрение изменило уровень отбора информации, установило новые критерии достоверности, но без гипотез, проверка которых иногда затягивается на века, и, если угодно, без веры в те или иные модели нам некуда двигаться…