И,-человек,-я б мог обнять тебя,

Не трепеща душою, не любя?

О, шутками меня не искушай!

Мой ад среди людских забот - мой рай

У ног твоих!-и если я не тут,

И если рук моих твои не жмут,

Дворец и плаха для меня равны,

Досадой дни мои отравлены!

Я непорочен у груди твоей:

Суров и дик между других людей!

Тебе в колена голову склонив,

Я, как дитя, беспечен и счастлив,

И теплое дыханье уст твоих

Приятней мне курений дорогих!

Ты рождена, чтобы повелевать:

Моя любовь то может доказать.

Пусть я твой раб -но лишь не раб судьбы!

Достойны ли тебя ее рабы?

Поверь, когда б меня не создал бог,

Он ниспослать бы в мир тебя не мог".

"О, если б точно ты любил меня!

Сказала Клара, голову склоня,

Я не жила бы в тереме твоем.

Ты говоришь: он мой! - а что мне в нем?

Богатством дивным, гордой высотой

Очам он мил, - но сердцу он чужой.

Здесь в роще воды чистые текут

Но речку ту не Вилией зовут;

И ветер, здесь колеблющий траву,

Мне не приносит песни про Литву!

Нет! русский, я не верую любви!

Без милой воли что дары твои?"

И отвернулась Клара, и укор

Изобразил презренья хладный взор.

311

Недвижим был Арсений близ нее,

И, кроме воли, отдал бы он все,

Чтоб получить один, один лишь взгляд

Из тех, которых все блаженство - яд.

Но что за гость является ночной?

Стучит в ворота сильною рукой,

И сторож, быстро пробудись от сна,

Кричит: "Кто там?" - "Впустите! Ночь темна!

В долине буря свищет и ревет,

Как дикий зверь, и тмит небесный свод;

Впустите обогреться хоть на час,

А завтра, завтра мы оставим вас,

Но никогда в молениях своих

Гостеприимный кров степей чужих

Мы не забудем!" Страж не отвечал;

Но ключ в замке упрямом завизжал,

Об доски тяжкий загремел затвор, .

Расхлопнулись ворота - и на двор

Два странника въезжают. Фонарем

Озарены, идут в господский дом.

Широкий плащ на каждом, и порой

Звенит и блещет что-то под полой.

10

Арсений приглашает их за стол

И с ними речь приветную завел;

Но странники, хоть им владелец рад,

Не много пьют и меньше говорят.

Один из них еще во цвете лет,

Другой, согбенный жизнью, худ и сед,

И по речам заметно, что привык

Употреблять не русский он язык.

И младший гость по виду был смелей:

Он не сводил пронзительных очей

С литвинки молодой, и взор его

Для многих бы не значил ничего...

Но видно, ей когда-то был знаком

312

Тот дикий взор с возвышенным челом!

Иль что-нибудь он ей о прошлых днях

Напоминал! как знать? - не женский страх

Ее заставил вздрогнуть, и вздохнуть,

И голову поспешно отвернуть,

И белою рукой закрыть глаза,

Чтоб изменить не смела ей слеза!..

и

"Ты побледнела, Клара?" - "Я больна!"

И в комнату свою спешит она.

Окно открывши, села перед ним,

Чтоб освежиться воздухом ночным.

Туман в широком поле, огонек

Блестит вдали, забыт и одинок;

И ветер, нарушитель тишины,

Шумит, скользя во мраке вдоль стены;

То лай собак, то колокола звон

Его дыханьем в поле разнесен.

И Клара внемлет. О, как много дум

Вмещал в себе беспечный, резвый ум;

О! если б кто-нибудь увидеть мог

Хоть половину всех ее тревог,

/ Он на себя, не смея измерять,

Всю тягость их решился бы принять,

Чтобы чело, где радость и любовь

Сменялись прежде, прояснилось вновь,

Чтоб заиграл румянец на щеках

Как радуга в вечерних облаках...

И что могло так деву взволновать?

Не пришлецы ль? Но где и как узнать?

Чем для души страдания сильней,

Тем вечный след их глубже тонет в ней,

Покуда все, что небом ей дано,

Не превратят в страдание одно.

12

Раздвинул тучи месяц золотой,

Как херувим духов враждебных рой,

Как упованья сладостный привет

313

От сердца гонит память прошлых бед.

Свидетель равнодушный тайн и дел,

Которых день узнать бы не хотел,

А тьма укрыть, он странствует один,

Небесной степи бледный властелин.

Обрисовав литвинки юный лик,

В окно светлицы луч его проник,

И, придавая чудный блеск стеклу,

Беспечно разыгрался на полу,

И озарил персидский он ковер,

Высоких стен единственный убор.

Но что за звук раздался за стеной?

Протяжный стон, исторгнутый тоской,

Подобный звуку песни... если б он

Неведомым певцом был повторен...

Но вот опять! Так точно... кто ж поет?

Ты, пленница, узнала! верно, тот,

Чей взор туманный, с пасмурным челом,

Тебя смутил, тебе давно знаком!

Несбыточным мечтаньям предана,

К окну склонившись, думает она:

В одной Литве так сладко лишь поют!

Туда, туда меня они зовут,

И им отозвался в груди моей

Такой же звук, залог счастливых дней!

18

Минувшее дышало в песни той,

Как вольность-вольной, как она- простой;

И все, чем сердцу родина мила,

В родимой песни пленница нашла.

И в этом наслажденье был упрек;

И все, что женской гордости лишь мог

Внушить позор, явилось перед ней,

Хладней презренья, мщения страшней.

Она схватила лютню, и струна

Звенит, звенит... и вдруг пробуждена

Восторгом и надеждою, в ответ

Запела дева!.. этой песни нет

Нигде. Она мгновенна лишь была,

314

И в чьей груди родилась - умерла.

И понял, кто внимал! Не мудрено:

Понятье о небесном нам дано,

Но слишком для земли нас создал бог,

Чтоб кто-нибудь ее запомнить мог.

и

Взошла заря, и отделился лес

Стеной зубчатой на краю небес.

Но отчего же сторож у ворот

Молчит и в доску медную не бьет?

Что терем не обходит он кругом?

Ужель он спит? Он спит - но вечным сном!

Тяжелый кинут на землю затвор;

И близ него старик: закрытый взор,

Уста и руки сжаты навсегда,

И вся в крови седая борода.

Сбежалась куча боязливых слуг;

С бездействием отчаянья вокруг

Убитого, при первом свете дня,

Они стояли, головы склоня;

И каждый состраданием пылал,

Но что начать, никто из них не знал.

И где ночной убийца? Чья рука

Не дрогнула над сердцем старика?

Кто растворил высокое окно

И узкое оттуда полотно

Спустил на двор? Чей пояс голубой

В песке затоптан маленькой ногой?

Где странники? К воротам виден след...

Понятно все... их нет! - и Клары нет!

15

И долго неожиданную весть

Никто не смел Арсению принесть.

Но, наконец, решились: он внимал,

Хотел вскочить, и неподвижен стал,

Как мраморный кумир, как бы мертвец,

С открытым взором встретивший конец!

И этот взор, не зря, смотрел вперед,

315

Блестя огнем, был холоден как лед,

Рука, сомкнувшись, кверху поднялась,

И речь от синих губ оторвалась:

На клятву походила речь его,

Но в ней никто не понял ничего;

Она была на языке родном

Но глухо пронеслась, как дальний гром!..

is

Бежали дни, Арсений стал опять,

Как прежде, видеть, слышать, понимать,

Но сердце, пораженное тоской,

Уж было мертво, - хоть в груди живой.

Умел изгнать он из него любовь;

Но что прошло, небывшим сделать вновь

Кто под луной умеет? Кто мечтам

Назначит круг заветный, как словам?

И от души какая может власть .

Отсечь ее мучительную часть?

Бежали дни, ничем уж не был он

Отныне опечален, удивлен;

Над ним висеть, чернеть гроза могла,