Везде, где враг бежит и льется кровь,

Видна рука и шашка Измаила.

Но отчего ни Зара, ни Селим

Теперь уже не следуют за ним?

Куда лезгинка нежная сокрылась?

Какой удар ту грудь оледенил,

Где для любви такое сердце билось,

Каким владеть он не достоин был?

304

Измена ли причина их разлуки?

Жива ль она, иль спит последним сном?

Родные ль в гроб ее сложили руки?

Последнее "прости" с слезами муки

Сказали ль ей на языке родном?

И если смерть щадит ее поныне

Между каких людей, в какой пустыне?

Кто б Измаила смел спросить о том?

Однажды, в час, когда лучи заката

По облакам кидали искры злата,

Задумчив на кургане Измаил

Сидел: еще ребенком он любил

Природы дикой пышные картины,

Разлив зари и льдистые вершины,

Блестящие на небе голубом;

Не изменилось только это в нем!

Четыре горца близ него стояли

И мысли по лицу узнать желали:

Но кто проникнет в глубину морей

И в сердце, где тоска, - но нет страстей?

О чем бы он ни думал,-запад дальный

Не привлекал мечты его печальной;

Другие вспоминанья и другой,

Другой предмет владел его душой.

Но что за выстрел? - дым взвился,

белея. Верна рука, и верен глаз злодея!

С свинцом в груди, простертый на земле,

С печатью смерти на крутом челе,

Друзьями окружен, любимец брани

Лежал, навеки нем для их призваний!

Последний луч зари еще играл

На пасмурных чертах и придавал

Его лицу румянец; и казалось,

Что в нем от жизни что-то оставалось,

Что мысль, которой угнетен был ум,

Последняя его тяжелых дум,

Когда душа отторгнулась от тела,

Его лица оставить не успела!

305

Небесный суд да будет над тобой,

Жестокий брат, завистник вероломный!

Ты сам наметил выстрел роковой,

Ты не нашел в горах руки наемной!

Гремучий ключ катился невдали.

К его струям черкесы принесли

Кровавый труп; расстегнут их рукою

Чекмень, пробитый пулей роковою;

И грудь обмыть они уже хотят...

Но почему их омрачился взгляд?

Чего они так явно ужаснулись?

Зачем, вскочив, так хладно отвернулись?

Зачем?-какой-то локон золотой

(Конечно, талисман земли чужой),

Под грубою одеждою измятой,

И белый крест на ленте полосатой

Блистали на груди у мертвеца!..

"И кто бы отгадал? Джяур проклятый!

Нет, ты не стоил лучшего конца;

Нет, мусульманин, верный Измаилу,

Отступнику не выроет могилу!

Того, кто презирал людей и рок,

Кто смертию играл так своенравно,

Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!

Пусть, не оплакан, он сгниет бесславно,

Пусть кончит жизнь, как начал - одинок".

ЛНТВИНКА

Повесть

Чей старый терем, на горе крутой

Рисуется с зубчатою стеной?

Бессменный царь синеющих нолей,

Кого хранит он твердостью своей?

Кто темным сводам поверять, привык

Молитвы шепот и веселья клик?

Его владельца назову я вам:

Под именем Арсения друзьям

И недругам своим он был знаком

И не мечтал об имени другом.

Его права оспоривать не смел

Еще никто; он больше не хотел!

Не ведал он владыки и суда,

Не посещал соседей никогда;

Богатый в мире, славный па войне,

Когда к нему являлися оне,

Он убегал доверчивых бесед,

Презрением дышал его привет;

Он даже лаской гостя унижал,

Хотя, быть может, сам того не знал;

lie потому ль, что. слишком рано он

Повелевать толпе был приучен?

На ложе наслажденья и в бою

Провел Арсений молодость свою.

Когда звучал удар его меча

И красная являлась епанча,

Бежал татарин, и бежал литвин;

И часто стоил войска он один!

Вся в ранах грудь отважного была;

И посреди морщин его чела,

Приличнейший наряд для всяких лет,

Краснел рубец, литовской сабли след!

И возвратись домой с полей войны,

Он не прижал к устам уста жены,

Он не привез парчи ей дорогой,

Отбитой у татарки кочевой;

И даже для подарка не сберег

Ни жемчугов, ни золотых серег.

И возвратясь в забытый старый дом,

Он не спросил о сыне молодом;

О подвигах своих в чужой стране

Он не хотел рассказывать жене;

И в час свиданья радости слеза

Хоть озарила нежные глаза,

Но прежде чем упасть она могла

Страдания слезою уж была.

Он изменил ей! Что святой обряд

Тому, кто ищет лишь земных наград?

Как путники небесны, облака,

Свободно сердце, и любовь легка...

Два дня прошло,-н юная жена

Исчезла; и старуха лишь одна

Изгнанье разделить решилась с ней

В монастыре, далеко от людей

(И потому не ближе к небесам).

308

Их жизнь - одна молитва будет там!

Но женщины обманутой душа,

Для света умертвясь и им дыша,

Могла ль забыть того, кто столько лет

Один был для нее и жизнь и свет?

Он изменил! увы! но потому

Ужель ей должно изменить ему?

Печаль несчастной жертвы и закон,

Все презирал для новой страсти он,

Для пленницы, литвинки молодой,

Для гордой девы из земли чужой.

В угодность ей, за пару сладких слов

Из хитрых уст, Арсений был готов

На жертву принести жену, детей,

Отчизну, душу, все-в угодность ей!

Светило дня, краснея сквозь туман,

Садится горделиво за курган,

И, отделив ряды дождливых туч,

Вдоль по земле скользит прощальный луч

Так сладостно, так тихо и светло,

Как будто мира мрачное чело

Его любви достойно! Наконец

Оставил он долину и, венец

Горы высокой, терем озарил

И пламень свой негреющий разлил

По стеклам расписным светлицы той,

Где так недавно с радостью живой,

Облокотясь на столик, у окна,

Ждала супруга верная жена;

Где с детскою досадой сын ее

Чуть поднимал отцовское копье;

Теперь... где сын и мать? На месте их

Сидит литвинка, дочь степей чужих.

Безмолвная подруга лучших дней,

Расстроенная лютня перед ней;

И, по струне оборванной скользя,

Блестит зари последняя струя.

Устала Клара от душевных бурь...

309

И очи голубые, как лазурь,

Она сидит, на запад устремив;

Но не зари пленял ее разлив:

Там родина! Певец и воин там

Не раз к ее склонялися ногам!

Там вольны девы! Там никто бы ей

Не смел сказать: хочу любви твоей!..

Она должна с покорностью немой

Любить того, кто грозною войной

Опустошил поля ее отцов;

Она должна приветы нежных слов

Затверживать и ненависть, тоску

Учить любви святому языку;

Младую грудь к волненью принуждать

И страстью небывалой объяснять

Летучий вздох и влажный пламень глаз;

Она должна... но мщенью будет час!

Вечерний пир готов; рабы шумят.

В покоях пышных блещет свет лампад;

В серебряном ковше кипит вино;

К его парам привыкнувший давно,

Арсений пьет янтарную струю,

Чтоб этим совесть потопить свою!

И пленница, его встречая взор,

Читает в нем к веселью приговор,

И ложная улыбка, громкий смех,

Кроме ее, обманывают всех.

И веря той улыбке, восхищен

Арсений; и литвинку обнял он;

И кудри золотых ее волос,

Нежнее шелка и душистей роз,

Скатилися прозрачной пеленой

На грубый лик, отмеченный войной.

Лукаво посмотрев, принявши вид

Невольной грусти, Клара говорит:

310

"Ты любишь ли меня?" - "Какой вопрос?

Воскликнул он. - Кто ж больше перенес

И для тебя. так много погубил,

Как я? - и твой Арсений не любил?