Толяня медведем брел к двери, сшибая столы на своем пути, похоже, он ничего вокруг не видел. Рожа его была тупо взъяренной, глаза совсем заплыли. Увидав стоящую подле хлюпика бутылку, Толяня одной рукой смахнул того со стола — хлюпик грохнулся на пол будто мешок с опилками.

Толяня вскинул бутылку вверх, высосал остатки. И ничего не замечая, вновь пошел к двери. Стул он выдернул одной рукой, отбросил его далеко за спину. Распахнул дверь… и неожиданно рухнул в образовавшийся проем — он был смертельно пьян!

Люба почувствовала, как тяжелая рука выскользнула сначала из-под трусов, а потом и из самого платья. Железная хватка сразу ослабла.

Хлюпик бессмысленно мычал что-то снизу, не мог никак подняться.

— Валим отсюда! — выкрикнул испуганно высокий.

Вскочил со стола, бросился к двери. Через Толяню он перемахнул одним прыжком. И скрылся.

Люба встала. Подошла к екну. Но потом поняла, что оставаться здесь, в компании двух надравшихся до полуживотного состояния оболтусов, не стоит — вот-вот набежит народ. И выскочила следом за высоким. Того в коридоре не было видно, успел смыться, шустряк.

Но он понапрасну навел панику. Ни единая живая душа не высунулась из-за дверей, никто не бросился на крик… да и кто это и когда в шумных институтских коридорах бросался на крик! Скорее, наоборот, тишина могла вызвать подозрение… Сейчас было тихо, до странности тихо, словно институт вымер. Никогда еще Люба не видала его столь пустынным, по крайней мере, на этом этаже даже в пересменки, даже после занятий — в коридоре всегда кто-нибудь стоял, кто-то ждал кого-то, кто-то покуривал втихомолку, ленясь пойти в отведенное для курящих место.

Только ей было на все наплевать. Она еще раз машинальным жестом оправила платье, пригладила волосы. Быстро пошла в сторону лестницы.

Когда она поравнялась с дверью мужского туалета, та резко распахнулась, и чья-то рука ухватила ее за локоть, дернула. Люба не успела даже удивиться, до того все быстро произошло. И это опять был высокий парень в очках. Он тут же захлопнул дверь, прижал ее ногой. И шепнул Любе, нагло щуря глаза:

— Попалась птичка.

Внутренности туалета сияли новехоньким кафелем и свежайшей, ослепительной побелкой — здесь только что закончился ремонт и еще стояли заляпанные белыми пятнышками деревянные козлы. По сравнению с женским таулетом на втором этаже, залитым водою и только готовящимся к ремонту, этот был просто роскошен. Но текло вниз именно отсюда — Любе просто бросилась в глаза здорoвенная труба, торчащая из пола, проржавевшая снизу, сырая, — лишь до нее, видно, пока не добрались руки ремонтников.

Да, положение было диким и страшным, сама Люба еще дрожала от всего предыдущего, не могла опомниться, наглость высокого парня была невероятной — и все же эта неестественная для института, для их института, чистота и белизна, какая-то даже сказочная непорочность помещения ударили в глаза, подавили уже вырвавшийся было из горла крик.

— Пусти, — просипела она тихо. И рванула руку.

— Ну уж нет, — заулыбался пуще прежнего высокий и прислонился спиной к двери. Глаза его были ненормально выпучены и красны.

Она упустила тот единственный момент, когда еще можно было постоять за себя, когда нужно было отпихнуть нахала, заорать, завопить на весь институт — какие сейчас приличия, не до того! Но поздно! Он снова положил свою тяжелую руку ей на горло — еще только лишь положил, не сжимая того, не сдавливая, а Люба уже потеряля возможность сопротивляться, ее сковала непонятная сила, обезножила и обезручила, лишила голоса.

— Ты очень послушная девочка, — прошептал высокий сиропным голосом. — И я бы тебя пригласил к себе домой, разумеется, угостил бы кофейком с конфетками, коньячком, поставил бы последние рекорда, но… Но, лапочка, я так горю от пылкой страсти, — он театрально понизил голос и заглянул ей в глаза так пристально, так глубоко, что ей показалось — он видит ее внутренности, ее сущность. — Я весь нетерпение, детка! И мы будем любить друг друга прямо сейчас, здесь, любить, нежно и горячо, о'кей?!

Она уперлась ему кулаками в грудь. Но это было наивно, смешно! Он лишь нагнул голову и чмокнул ее в каждый кулачок, а потом расхохотался в лицо.

— Ты меня уже любишь, детка! Я по глазкам твоим прелестным вижу, ты сгораешь, ты томишься, но твое старое застойное воспитание еще довлеет над тобою, ну?! Ну же?! Я ведь чувствую, как тебя трясет, ох, как ты дрожишь, как ты хочешь, как ты жаждешь моих ласок, верно?! Но ты не можешь сразу расслабиться, ты еще там, не со мной… А сейчас ты будешь со мною!

Он приблизил лицо и впился своими полными горячими губами в ее губы. Она стиснула зубы, попыталась отодвинуться, вырваться. Но он будто и не желал замечать всего этого, он завладел ее губами, ее ртом, он заставил губы расслабиться, приоткрыться, теперь он лишил ее и дыхания, воли. Она чувствовала себя жалким трепещущим птенчиком в его руках. Она хотела вырваться! Он все врал! Она вовсе ничего не жаждала и ни отчего не сгорала! Она хотела одного — освободиться, убежать, позабыть! В ней не было ни злости, ни даже раздражения. Лишь одно желание оставалось — бежать, бежать, остаться одной, чтоб все отстали, чтобы позабыли про ее существование, а она забудет про них про всех! А он вытворял с ее губами, что хотел. Он даже заставил ответить на свой поцелуй! Как?

Она сама уже ничего не понимала, это было выше ее понимания, выше ее сил!

Не переставая целовать ее, он опустил обе руки, стал потихоньку, нежно оглаживать бедра, приподнимать подол. Одновременно он разворачивался — столь же неспешно, чуть пританцовывая как бы. И она почувствовала, что теперь ее спина упирается в дверь. Он навалился всем телом, еще сильнее впился в губы и, обхватив ее бедра сильными руками, стал поднимать ее — медленно, осторожно, будто боясь спугнуть неловким движением этого трепещущего и податливого птенца.

Но в дверь вдруг ударили.

— Эй, что за идиотские шуточки! — донеслось из-за нее сипато, с пьяным подвыванием.

Следующий удар оказался сильнее — Любу вместе с высоким парнем, так и не разжавшим объятий, отбросило к стене. А на пороге вырос расхлюстанный и мутноглазый Толяня. Из-за его спины выглядывал хлюпик Витюня.

Оба пошатывались и глуповато улыбались.

— Оставишь откусить, — промычал Толяня и пошел к умывальникам.

Он долго не мог просунуть свою кудлатую голову между раковиной и краном. Но наконец ему это удалось. Брызги полетели вверх, в стороны. Но высокий и хлюпик ничего, казалось, не замечали. Первый по-прежнему сжимал в своих лапах добычу. Второй завистливо пялился, раскачивался из стороны в сторону.

— У-о-ох! Хор-рошо-о!!! — мычал из-под крана Толяня.

Люба почувствовала, как высокий поднес ее к козлам, попробовал было взгромоздить наверх, но ничего у него не вышло. И он прижал ее спиной к грубым, тяп-ляп сколоченным доскам, наклонным, сходившимся где-то на почти трехметровой высоте. Все это мало было похоже на игру.

Воспользовавшись тем, что ее горло и руки свободны, Люба закричала что было мочи, вцепилась пальцами в лицо обидчику, смахнула с носа очки.

— Ах ты, падла!

Высокий тут же перехватил горло, вывернул одну руку.

И крикнул назад полуобернувшись:

— Чего встали?!

Хлюпик тут же ожил, засуетился. Он подбежал, ухватил Любу за другую руку, дернул ее вниз, крутанул больно. Она ударила его коленом в живот. Но хилый Витюня даже не пикнул, не шелохнулся. Он вдруг разинул рот, хлопнул себя ладонью по лбу и радостно, с пьяным вострогом провозгласил:

— Стой! Все не так! А ну!

Он оттолкнул высокого вместе с Любой к стене с неожиданной силой, ухватился за огромные козлы, сдвинул их, потащил к двери. И когда одним концом козлы уперлись в дверь, он с совершенно идиотской улыбочкой повернулся к высокому, захихикал.

— Во как надо!

Они вместе подтащили упиравшуюся Любу к другому концу деревянного поскрипывающего строения, уперли спиной. Высокий передал хлюпику Витюне одну руку, левую, и тот завел ее за деревяшку, надавил. Люба захрипела.