— Что за шум? Ядвига, чего голосишь, как порося? — Брови сурово сдвинув, тиун, наконец, вновь прибывших оглядывает. Чужаки, с дороги запылённые, виду не приветливого, да с презреньем на посадника градского поглядывающие, мужчине по сердцу не приходятся. А уж то, что полграда за пришлыми собралось, совсем покоя не внушает.

— Бунтовать вздумали, холопы? Так стражи мои смелость мечами с вас повытряхнут. — Окончательно сбросив дрему, тиун недобро на гостей не званных глядит.

— Ты впредь не языком мели, а делами делай. — Ровным голосом Улеб заговаривает, поднятьем руки народ к тишине призывая. — А ныне к ногам моим склонись, коли сам очами плох, да умом скуден, подскажу, что князь пред тобой.

И в свете звезд, да месяца растущего, грозен взгляд очей черных, страшен блеск меча отточенного. Понимает тиун, чей гнев на голову свою дурную призвал, да поздно понятье то пришло, без суда и следствия, народу на растерзанье наместника новгородского отдают. Что б решенье народное приговор ему вынесло.

Красивы ночи на Руси. На звездном небе косой серебряной месяц светит, дороги промеж домов освещая. И в мрачном величье своем бесстрастным свидетелем гибели жуткой становится. К коням привязывают того, кто вчера судьбы вершил, да указы раздаривал, без жалости и сожаления четвертовать решая. Лишь прислужница — Ядвига в защиту бросается, скакунам дорогу преграждая, да так и помирает, копытами раздавленная. Тиун же, до первых лучей солнца, в агонии смертельной пощады вымаливает. Но глух порой народ угнетенный, в мести своей длань судьбы видя. Да только, не перекрыть горечь обиды людской, что годами жизни под началом тиуна не справедливого взращивалась, лишь смертью его. В эйфорию от мести своей впадая, жаждет народ триумф свой продолжить. Оттого, дождавшись, как утихнет наместник, взгляд стеклянный на зорьку устремив, народ новгородский Улеба славить начинает, за здравие княжича мед поднимая. Да в подпитье пляски с бубенцами устраивают.

(*Пенька — веревка, широко используемая в судоходстве, т. к. практически не разъедается соленой морской водой. В данном случае княжич боится, что его повесят за клевету. — прим. автора)

Уж третий раз гонец ответ пред княгиней держит, уж умаялся болезный по кругу языком молоть, сказывая о том, как Улеб Новгород покорял. Недовольно брови Ольга хмурит, губы алые поджимая, перстами по древку лавки постукивает. Мысли разные в голове женской роятся, да не одной путной. Не нравится княгине, что воли много на себя Улеб берет. От гнезда оторвавшись, сразу смерть, да беззаконие чинить принимается. Виданное ли дело без суда справедливого, а по решенью самовольному наместников толпе на растерзание давать.

— Скачи обратно, да передай князю Новгородскому, что коли гнев да недовольство мое вызвать пытался, то сие удалось ему. Коли отпираться примется, напомни, что любое деянье супротив власти законной смертью карается. Наместник мною посажен был, и с делами градскими справлялся, допреть разлада не было меж нами. Коли Улеб чего плохого о нем разузнал, должен был в начале у меня о решении справиться. На суд княжеский тиуна отправить, а не с плеча впопыхах рубить. Чем от лихих людей ныне сын Игоря отличается, коли как собаку безродную посадника княжеского погубил?

Гонец кланяясь, вон выходит, в Новгород с известьями поспешая. Ольга же, разговор безрадостный кончив, чернушку кличет, главу скоморохов городских в терем княжеский снарядить приказывая.

Кто допредь людей, что потехой на жизнь промышляют, не видывал, поразился бы, как черны лица их и курчавы волосы. Кучей бусин кафтаны украшены, очи темные сурьмой мрачной подведены. Рубахи яркие, так что глаз колит, вышивкой затейливой на воротах отделаны. Глава скоморохов, ни чем не отличный от братьев своих, также черен, да в бубенцах от макушки до пят, пред княгиней стоит, шапкой лисьей в руках поигрывая. И нет в обличье его покорности той, что простому люду свойственна. Не почтительна улыбка, зубами лошадиными радующая, нет прогиба спины, да головы наклона. Словно не в княжеский терем для разговора сокровенного, а в купчую лавку за сбруей конской зашел.

— Как величать тебя, скоморох. — Недовольно Ольга вопрошает, уж убытки казны подсчитывая. С таким договориться, золота много надобно.

— А как хочется тебе, так и клич. Чего от нас убогих, сиятельной княгине надобно? — Улыбкой слепя, да шапку лисью подкидывая, мужчина вопрошает, гнева Ольгиного не боясь.

— По сердцу мне смелость твоя, да только не глупость ли то? Коли груб с княгиней своей, значит, веруешь в безнаказанность?

— Бродяга я, поклоны бить не обученный, коль невежество мое столь противно, значит, голова моя и медяшки пред тобой стоить не будет. Да только за тем ли звала меня княгиня великая, чтоб уроки вежества давать, али дело есть, что по силе и чурбану неотесанному? — В кулаке смех пряча, скоморох речь продолжает. — А головы рубить и за меньшее можно, ежели хочется, конечно, так чего кочевряжиться, не тем, кто есть притворяясь?

— Прав ты, скоморох, и за меньшее шеи ломали, только ныне не голова твоя глупая нужна мне, а ребята шустрые, да наблюдательные. — Ольга глаза хитрые щуря, замолкает, главе скоморохов возможность, давая, обдумать, чего за услуги с терема княжеского стребовать.

— Не томи уж, княгиня, говори, чего делать надобно? Не настолько я глуп, чтоб Ольге киевской отказывать. — Мужик, бороду пятерней приглаживая, с веселым задором продолжает: — Тем паче, что златом осыплешь по-княжески!

— Хочу, что бы в Новгород вы отправились. Прибудете с песней, да пляской, медведем, да бубенцами, чтоб люд позабавился. Покуда потешать народ будете, уши свои навострите, да мне потом доложите, что о князе молодом в граде толкуют. За работу сию плачу золотом, о цене с казначеем сторгуетесь.

— Не в моей воле отказать тебе. Коль не скуп казначей твой, хоть в седмицу раз буду в грады различные разъезжать, да тебе о житье-бытье докладывать. — Уж доходы подсчитывая, скоморох руки потирает, да серьгой золотой в ухе позвякивает.

— Подумаю я, жадность твоя нашла отклик в душе моей — тот, кто злато любит, работы паскудной не боится. Только помни, больше чем я никто не заплатит, страшнее чем я никто не ударит. Прежде, чем предать, да продать решить, подумай, кого на монету меняешь. — С тем и расстаются. Ольга в покоях своих сидеть, да о сыне непокорном думать, а скоморох с казначеем о плате спорить, золота по более выторговывая.

Долго печали предаваться княгиня не обучена, Переславу кликнув, новости последние спрашивает.

— Говаривают рабыня ваша — Эсфирь занедужила, знахаря позвали, а тот руками разводит, не поймет, чего баба стонет. Святослав потому не довольным ходит, что по сердцу ему девка пришлась, а тут оказия эта.

— Чего с ней? Точно недужная, али притворяется, княжичу противясь?

— Да поди разберись! — Переслава плечами пожимает, не осведомленность кажа. — Юродивая, чего с нее взять. Все лебедку из себя строит, а сама чернушка как есть.

— Зла ты, Переслава, мож и впрямь нездоровится девке. Зови, видеть ее желаю. — Ольга рукой машет, служку отправляя.

Эсфирь, пытаясь боли в животе унять, седьмую чашку отвара противного, что знахарь с советовал, пьет. Да только хуже от зелья мерзкого становится. Глоток в себя, два вон выходят. Переславу, в дверях стоящую, не замечая, девушка воду ледяную на лицо бледное плещет, дурноту унять пытаясь.

— Хорош плескаться, чай не барыня, пошли, княгиня видеть тебя хочет. — Переслава грубо за локоть Эсфирь подхватывает, да в светелку к княгине волоком тащит. Полюбовница Святослава, ногами еле ворочая, за прислужницей поспеть не может. Падает, на лестнице оступившись, да слезы злые сдерживая, руку Переславы отталкивает.

— Уйди окаянная, плохо мне, не видишь? Помереть спокойно не даете с княгиней своей. Всю жизнь мою загубили, отец от меня отвернулся, сестры в глаза не глядят, словно не кровь я их. Даже мать, не простила. — И уже слезы не тая, рыдает чернушка, как никогда допрежь. Переслава, терпеньем не отличаясь, оплеуху девке отвешивает, да за волосы длинные подхватив, на лестницу толкает.