— Жалости захотела? Так ты подумай, кому жалишься! Мою семью хазары порубили, покуда я под лавкой от страха дрожала. Сама в рабынях ходила, шатры солдатские грея, а потом купцу толсторожему прислуживала, пока князь Олег, меня пожалевши, на гнедую кобылу не выменял. Мне тогда и семнадцать весен не минуло. Думала, князь тоже на тело мое молодое польстился, ан нет, сестру его, в малолетстве утерянную напомнила. Пожалел меня, кашеваркой своей назначил. А когда Ольга в Киев приехала, меня к ней в услужение отдали. С той поры жизнь на лад и пошла. А ты со Святославом покои делишь, он о здравии твоем с каждой зорькой справляется, да подарки золотом шлет, ничего не жалея. Нет бы голову выше поднять, да другим место указывать, знамо дело княжича любимая! А ты сопли льешь, потешаться над собой позволяя. — Переслава по лбу Эсфирь пальцем стучит, в сей жест понятие вкладывая, как к дурости бабьей относится. — Вставай, не стоит Ольгу злить. Коли слушаться будешь, в шелках византийских ходить станешь, а воду пущай другие льют!

Ольга девушку добром встречает. Улыбается сострадательно, видя, что и впрямь недужна девка, а не притворяется.

— Подойди, милая, дай взглянуть, что с красой твоей стало. С лица сера, волосы тусклы, губы белы. Что пытает тебя, девочка? — Внимательно княгиня Эсфирь оглядывает, кажись, недуг-то ясен, как день весенний. Лишь дивится Ольга, что знахарь не понял, чем девка мается.

— Во чреве, будто еж засел, да тошнота все время. — Смущается девушка, приему ласковому.

— Давно ли дни праздные были? — Видя румянец, что к щекам Эсфирь приливает, княгиня к Переславе обращается: — Сходи повитуху кликни, кажись, брюхата девчонка. Да знахаря, что смотрел ее, приведи, скажи, пущай высекут. Глупость наказывать надобно.

Эсфирь бледнеет, понимая, к чему княгиня клонит. Губы, и без того белесые, еще светлее становятся, руки тонкие в дрожь бросает, очи, как у лани, охотника увидавшей, из глазниц вываливаются.

— Как же… быть не может… то просто нездоровится…. — Лепечет девушка, в счастье свое не веруя. Видано ли дело, чернушке безродной сына княжеского под сердцем носить.

— Тише, милая, присядь. Повитуха явится, все известно станет. Коли понесла, озолочу, да на большее не надейся. Женою Святославу девушка знатная станет, ты же матерью его сына останешься. В почете и достатке будешь. А коли звезда твоя улыбнется, да Роду угодно будет, станешь матерью при князе следующем. Ныне же, беречь себя надобно, слезы попусту не лить, есть хорошо, да отдыхать по более. — Ольга слова ласковые девушке нашептывает, сама же в беспокойстве, негоже то, что в болях девка не одну седмицу, кабы не скинула чадо. Коли выкинет, то виной знахарю встанет. Казнит его, Святослав, как есть, дабы другим неповадно было.

Сурова княгиня земли русской. Не прощает ошибок, ни себе, ни окруженью своему, тому и сына с мальства учила. Да и как не серчать, коли невежество одного в смертях десятка причастным быть может.

Повитуха подозренья подтверждает, понесла Эсфирь, да только слаб ребеночек, вот-вот жизни ниточка прервется.

— Коли б ранее позвали, глядишь и сдюжила бы, выходила б девку, а так, — повитуха пухлые руки разводит. — Пригляжу за болезной, пусть Берегиню* просит, глядишь, пощадит богиня душу невинную.

— Неугодно богам дите нагулянное, — слезами беременная разражается.

— Цыц! Ты гнев богов к себе не клич! Лежи, отдыхай, да слезы не лей, о ребеночке думай. — Переслава ногой в гневе топает, глупости Эсфирь дивясь. Княгиня, лишь устало рукой машет, девушку на попеченье повитухи оставляя. Переславу, подругу верную, кликнув, из светелки выходит.

— Скажи всем, кому положенье Эсфирь известно, помалкивать. Коль язык за зубами не удержат — укорочу рукой не дрогнувшей. Как осмотр кончат, отведи девку в покои отдельные, да пару стражей молчаливых приставь. Окромя повитухи, никого не пускай, еду сама ей носить станешь. Раз за день, по вечере выводи ее к реке, тяжелым гулять надобно. — Указы раздав, княгиня из терема выходит, лицо, дождю подставляя, вдаль кричит:

— Морена!

Абы, кто клич тот услышал, в сомненье впал, в уме ли княгиня земель русских, али бремя тяжкое, сломило разум женский. Но на благо, никто зов не слышит, окромя той, кому предназначен.

— Чего орешь, скаженная? — Морена на поленнице сидит, ногу на ногу закинув. На плече ворон седой, в руках помело. Будто издавна тут и была, а не миг назад появилась.

— Что ж ты быстрой не была, когда я цвет тот злосчастный взять удумала? — Вместо здравия, Ольга спрашивает.

— Он не звал меня, лишь на клич я скоро являюсь. — Плечами пожав, Морена продолжает: — Ты затем меня звала, что б о глупостях побеседовать?

— Нет. Дело есть. Полюбовница Святослава тяжелая, да только дитя плохо держится. Кабы не выкинула. Помоги, а я обряд проведу, тебя славя.

— А нужна ль мне слава та? Не в моей то власти — беременных спасать, аль забыла, кто я? Морок, голод, мор, мороз — вот судьба моя заслуженная. А за здравие, да плодовитость Берегиню проси, Рода али Велеса на худой конец….

— Не о том глаголишь. Сама говоришь, что мор и болезни насылаешь. Коли так, то ты недуг Эсфирь послала. — Грубо ведьму Ольга прерывает, с толку сбить себя не давая.

— Я. — Морена отрицать не пытается, деянья свои не скрывая. — Только не ей, а сыну княжича. Не должно дитя родиться. Только горе принесет и себе и матери. Эсфирь в родах помрет, а княжич вырастет, да глупости чинить станет. А коли сгинет ребенок, Святослав от девки откажется, а та замуж за сына сапожника выйдет, детей тому нарожает, те в жилу войдут, делами добрыми прославятся.

— Нужен ребенок этот. Не спокойно в Киеве. Народ чудит, волнуется, говорят, княжич лишь войною дышит, в походе сгинет, наследников не оставив. А от меня уж давно детей не ждут. Чадо это покой принесет, уверенность даст. Отведи недуг свой. — Княгиня от своего не отступает.

— Ты ж не глупая баба-то, пойми, что жизни ломаешь, о крови своей волнуясь. Сколько судеб не сложится, коль дите то родится? Не будет отрады ни тебе, ни Святославу. Не уж то, не осталось в сердце твоем, той малости, что людей других жалела? Не кольнет душу смерть девичья? Молода ведь Эсфирь, и Встречник уж путь ей ладный выкинул, а ты ее тропой темной толкаешь.

— Тебе ли, кто голодом, да морозами лютыми людей губит, о путях ладных, да делах сердечных разговоры вести? — Ольга злобится. — Ты же жалишь, а не жалишься. А мне камень поперек кидаешь, к совести взывая. Коль ребенок родится, отрадой всему Киеву станет. В сколько изб покой, да уверенность в дне завтрашнем явится? Так, что важней будет? Жизнь чернушки или мир земель русских?

— Ты ярись, Олюшка, да себе хоть правду кажи. Не покой людской, а опора власти своей тебя волнуют. Меня делами не праведными попрекаешь, а сама душой Чернобога темнее. Погляди, что стало с тобой? Не ту девицу на поляне я встретила. Та добра, да весела была, голосом звонка, глазами ярка. Ты же, красоту да молодость сберегла, только очи твои, зелены не травой весенней, а жижей болотной. Лицо твое бело, не денечком ясным, а смрадом могильным. Голос твой ныне не звонок, а скрипуч, как калитка, опосля стужи зимней не смазанная. — Морена зеркало медное из кисета достает, Ольге протягивая. — Гляди, княгиня. Оно не врет. Что кажет зеркало мое — то истина.

— Нельзя жить так, что б всем отрадно было. Одним печаль — другим достаток. В том нет вины моей, ни кому зла не желала да преград забавы ради не чинила. И зеркало свое припрячь для другого. — Ольга руку ведьмы отталкивает, на себя глядеть не желая. И так известно, что увидит там. Знает княгиня, что каждый поступок к душе валуном привязывается. Рано иль поздно деянья ее потопят на дне реки бурной, а ныне жить надо, не только о душе думая. — Спаси ребенка. Сама же знаешь, что не упрямства ради прошу. Бунты вспыхивают. С Царьграда сватов шлют, царь их жениться на мне хочет, да Святослава погубить, чтоб властителем земель русских на правах мужа княжеского стать. Думает, не знаю, что не краса моя его покорила, а жадность. Коль будет у сына наследник, вороги наши поуспокоятся, а те, кто верен терему нашему — духом воспрянут, подпору за плечами чувствуя.