- Пойдем, пойдем, мальчик,-заторопил меня дядя.

- Куда?

- К себе на дачу.

"Дачей" дядя называл нашу берестовую хижину.

- Пойдем. Надо обдумать, как действовать в дальнейшем.

Когда мы пришли, дядя спросил:

- Ты слышал, мальчик, как этот злой старикашка клеветал на меня? Он оболгал меня и назвал "субъектом".

- Оболгал?

- А ты что, дорогой, считаешь это правдой, когда он говорит, что я выдаю себя за коммерсанта? Я и в самом деле коммерсант. Но, мальчик, и у коммерсантов бывают время от времени неудачи. Как ты думаешь, может, следует написать артистке письмо? Объяснить ей, кто мы такие и кто этот злой старикашка, сумевший упрятать сына в тюрьму, а жену в сумасшедший дом.

- А зачем же вы с ним вели знакомство?

- Я прощал ему многое за его способность к размышлению и за то, что он очень образован. - И все же не стоит писать письмо.

- Почему?

- Я уверен, что Окская не поверит клеветнику. На лице ее я видел недоверчивую улыбку.

- Спасибо, мальчик, за моральную поддержку, Может, действительно не стоит писать письмо.

14

Но письмо все-таки написали. Писал я под диктовку дяди, иногда вставляя и свои слова и громко вслух перечитывая каждую фразу.

"Милостивая государыня"-так начиналось письмо.

Я сказал дяде:

- Милостивая ли? Ведь она же не осадила клеветника и не проявила к нам никакого интереса.

- Милостивая государыня,-снова произнес дядя, давая мне понять, что она все равно осталась для него богиней, хотя и не поставила на свое место клеветника.

- Милостивая государыня!

Я запомнил навсегда это начало, но все остальное со временем стало смутным, и я сейчас многое бы отдал, чтобы восстановить письмо таким, каким оно было.

Диктуя мне, дядя говорил о своих чувствах, которые певица заворожила своим волшебным голосом, да, его, трезвого делового человека, имеющего собственную контору и снабжающего импортным чаем целый край. Возможно, и она, наливая из чайника чай в чашку, в какой-то мере обязана его коммерческой деятельности, и что злой старичок, воображающий себя мыслителем, пытался оклеветать его и его племянника, даровитого и способного ученика, будущего крупного математика.

- У меня по математике тройка,-перебил я дядю.

- Замолчи! Ты мешаешь мне думать. Какая разница-тройка или пятерка... Мы должны вывести на. чистую воду этого старого клеветника.

Писали мы письмо очень долго. А лес заглядывал мне через плечо, словно подсчитывал про себя мои орфографические и синтаксические ошибки.

И когда письмо было положено в конверт и конверт заклеен, дядя вдруг чего-то испугался, словно с письмом мы заклеили самих себя и собираемся доверить свое существование почте.

- Ну-ка, расклей-ка. И мы снова прочтем его. Никогда не следует, мальчик, спешить, особенно когда ты доверился листу бумаги. Не сказали ли мы чего-то, что может уменьшить наше человеческое достоинство...

Ни о чем так дядя не заботился, как о чувстве собственного достоинства, на которое посягнул старичок.

- Это он мстит мне,-сказал я,-за тот кусочек копченой колбасы.

- Мелкие люди!

И мы снова стали редактировать письмо, взвешивая на невидимых весах каждое написанное слово.

- Впиши, мальчик, следующую фразу. Сейчас я подумаю и продиктую тебе.

Слепой задумался и, чтобы сосредоточиться, снял пенсне, которое, по-видимому, мешало ему думать, и положил на столик рядом с письмом.

- Диктую. Пиши: "Сударыня, не думайте, что деловые люди вроде меня, озабоченные коммерческими сделками, не понимают, что такое музыка и музыкальный талант. В те минуты, когда я слушал Вас, я забывал о своей конторе, о складе, где хранятся тюки с чаем, я ощущал аромат, словно попал в рай, созданный Вашим голосом, в рай, где все видимое превращалось в звук и из звука возвращалось в мир, где уже наступило блаженство и счастье. Я был счастлив благодаря Вашему таланту".

Конверт снова заклеили.

Дядя сказал:

- Было бы глупо опускать письмо в почтовый ящик, когда адресат в двух шагах от нас. Ты отнесешь письмо и отдашь его в руки Чернооковой-Окской. Только не забудь извиниться за свой приход и, прежде чем открыть дверь, тихо и вежливо постучать. Пусть она убедится, что имеет дело с интеллигентными, хорошо воспитанными людьми.

- Но старичок-мыслитель тоже интеллигентен?

- При чем тут этот старый клеветник?! Запомни, что образованность и интеллигентность-это не одно и то же. Интеллигентный человек не повесил бы замок на чужих дверях. Запомнил?

- Запомнил.

- А теперь неси письмо. И я понес.

Казалось, не я несу письмо, а оно несет меня по неведомому адресу, расположившемуся в другом, особом измерении, не имеющем ничего общего с обыденным миром.

Ощущение сна трудно было согласовать с июльским жарко греющим солнцем и с вороной, взлетевшей над елью, хлопая своими тяжелыми крыльями, и все же тропа играла, как во сне, и, как во сне, стало невесомым мое тело.

Подойдя к домику, я раскрыл калитку, поднялся на крыльцо и тихо, как учил меня дядя, постучал в дверь.

- Войдите,-раздался дивный, словно поющий женский голос.

Я вошел.

За столом сидели Черноокова-Окская в сшитом, словно из ночного сумрака, синем халате и старичок-мыслитель. Они играли в шахматы.

Я протянул Окской письмо.

- От кого?-спросила она.

- От одного делового человека, известного коммерсанта. Там на конверте есть адрес.

- Ты уверен, что я буду отвечать на это письмо? - спросила она своим волшебно-музыкальным голосом.

- Нет, я не уверен, - тихо ответил я.

- А если не уверен, зачем же принес письмо?

- Письмо это очень важное.

- Я получаю сотни писем. И редко отвечаю. И, повернувшись к старичку-мыслителю, сказала:

- Я делаю ход ладьей.

И тут я увидел глаза старичка-мыслителя и их выражение, точно такое же, как в тот день, когда он обнаружил, что я отрезал ломтик от его копченой колбасы.

Глаза глядели на меня и одновременно туда, где остался мой дядя.

Черноокова-Окская забыла обо мне и о том, что я тут стою; она взяла своими тонкими, длинными пальцами тяжелую шахматную фигуру и, прежде чем выбрать квадрат на доске, на который ее поставить, она долго, слишком долго размышляла.

В это длившееся, слишком долго длившееся мгновение я сумел, вопреки законам природы, слиться в одно целое с ладьей, повисшей над доской и пребывавшей в мгновенных прекрасных женских пальцах. Все мое существо было охвачено этим чувством блаженства, словно меня гладили эти легкие женские пальцы.

Потом Окская поставила ладью на осчастливленный ею квадрат, а старичок сделал ход слоном. Он сделал хитроумный одиссеев ход, не спуская глаз с доски и в то же время проникая этими глазами в мое существо, словно ища там обрезок своей колбасы.

И в эту секунду ветер, желая угодить старичку, сбросил наше письмо со стола на пол, и старичок, словно по рассеянности, положил на письмо ногу, обутую в старомодный штиблет, застегивающийся на пуговицы.

Я нагнулся, чтобы вытащить письмо из-под ноги старичка, но мыслитель не отодвинул ногу, стоящую на письме, а другой ногой незаметно и больно пнул меня.

- Извините, - сказал я старичку, - отодвиньте ногу и разрешите, пожалуйста, поднять письмо.

- Не разрешу,-сказал старичок,-у меня нога больная, и я боюсь переменить ее положение.

Он неожиданно приподнял ногу, и я уже было схватил письмо, как он вдруг опустил свою коварную ногу, обутую в старомодный штиблет, и прищемил мне пальцы. Он прижал мои пальцы к полу. Я вскрикнул от боли, но Черноокова-Окская сделала вид, что не слышит.

15

Вернувшись домой в берестяную хижину, я долго держал пальцы в миске с холодной водой и на вопросы дяди отвечал;

- Прищемил, когда закрывал за собой дверь. Больно! Очень больно!

- Ты, видно, торопился, мальчик, спешил передать свое впечатление от встречи со знаменитой певицей.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: