Из белого хлопка две простых широких рубахи сострочу. Машинку мне Николька привез еще до смерти бабушки. Но игла неживая в ней. Шьет-скрипит-стучит и все. Тело прикроет тряпьем, но для души ничего не сделает. Не полечит недуг, не прибавит сил. Не могу успокоить я гостя нежданного. Тужит он, но молчит об этом. А в глазах вижу, как огонь жизни угасает. Жалко его до зубного скрежета, но и сама теперь едва дышу. Нить алая окрепла и так вплелась в наши судьбы, что мне уже не по силам разрезать. Нет таких ножниц на свете, что смогут любовь мою убить.

При Семене я глаз не поднимаю и молчать стараюсь. Не хочу сбивать его с пути намеченного. Вот бы зима в весну обратилась! Все отдала бы за это!  А он общительный, внимания требует, а я все время, словно в угол забиваюсь. Так тяжело стало с ним находиться. Ведь каждое слово, каждый взгляд – стежок в моем сердце.

Во сне изредка приходит бабушка. Гладит меня по голове и шепчет надтреснуто, что коли не выгоню черноокого, выпьет он соки мои. Ни капли не останется. Но я не в силах душу загубить. Знаю, что если Семен ступит в сугробы высокие, чтобы уйти, я сама пропаду. За ним помчусь. Как Гром за мной, верный, пошел, зная, что смерть необратимую встретит.

Закончив с шитьем, расколочу воду теплую в полумыске и растворю кусочек дрожжей в ней. Соли щепотку и муки побольше. Сыплю, сыплю пока не будет достаточно. Голова закружится внезапно. Закачает меня и к полу потянет.

Дверь отворится и Семен ко мне ринется.

– Ада! Как бы выжила здесь, если б я не приехал? – руки целует и в муку измазывается. Что с ним такое?

– Семен, отпусти-и-и, – умолять стану тихо, глаза спрятав.

– Давай помогу, – скажет, усадив к себе на колени. А меня в жар бросит. То ли от лихорадки, то ли от желания. Слабая и непутевая. И бесполезная.

– Не смогу помочь я тебе, незваный, – сипло проворчу, слушая как сердце его в груди стучит. Густо-густо и часто-часто. – Умерла игла моя. Молчит и не хочет шить.

– Не понимаю о чем ты говоришь, – засмеется, горячие пальцы с моими переплетая. На губах муки след, будто крошка снежная. А глазах темная ночь плещется. – Привез тебе молока и сыра. А еще мужики сказали, что до весны дороги нет отсюда. Но я рад. Как тебя, малявку, оставить в этой глуши?

Знает он о бабушке, знает, что одна я совсем. Говорили мы много, да толку-то? Все равно его сердце к другой привязано, а ко мне лишь забота и опека. А я люблю его. Огненно-жарко, да так, что рядом с ним, как снежинка, таю, в пар превращаясь.

Сожмет мои пальцы, а я о его горячем теле думаю. Украдкой все эти дни смотрела, как трикотаж свой снимал, да в тазе полоскал и сушил около печки. А меня в дрожь бросало, как в снег с головой. Какой красивый он. Плечи крепкие, спина ровная, руки…

– Снова жар? Я антибиотики купил и витамины. Будем тебя лечить. Трактор уже дорогу к нам вычистил, так что… – умолкнет, шумно втягивая запах моих волос. Нить цвета спелой калины перед глазами побежит и обовьется вокруг груди, связывая нас. Но нельзя же!

– Спасибо, – отвечу, тесто месить продолжая. Только за Семена и держусь. Упаду, если встанет. Месит со мной. Пальцы крупные, все комочки разобьют: тесто пышное будет, а булочки румяными.

Лепим их с яблоками и корицей. Болтаем непринужденно.

– Село у вас по-настоящему дикое, – скажет над ухом черноокий, колючей бородой висок щекоча. Отросла пока у меня был. Бриться ведь нечем. – В центре на меня смотрели, как на экспонат. С таким недоверием и опасением. А когда сказал, что у тебя живу, один парень странно так качал головой. То ли да, то ли нет.

– Это Васька в магазине? – засмеюсь и тесто скручу, а затем скалкой раскатывать возьмусь. Семен ладони сверху положит и повторяет мои движения. Не булочки печем, а любовью занимаемся. Щеки мои воспылают, а сердце из груди совсем вылетит и где-то в голове забьется. Не ведает он, что творит со мной. Мучитель ненаглядный.

– Да я не знаю, как зовут. Такой худой, как доска, и в шапке с ушами. Издали можно подумать, что собака ходит на двух ногах.

– Да! Васька это. Милый, но с головой не дружит немного. Один из молодых, что с деревне еще живут. В магазине часто околачивается.

Гляну, как ловко Семен к тестом управляется, и тепло в груди станет. Приятно и спокойно. Может, не просто так судьба его ко мне привела? Вдруг увидит во мне свою половинку?

– А ты почему не уехала? – раскатаем блинчики, яблоки положим сверху и лепим пироги. А у меня все горит оттого, что на его коленях сижу. Кожу стягивает, будто слезет сейчас, а он меня, как дочь, к себе прижмет.

И дума тяжелая сдавит голову. Не полюбит. Другая нужна.

– А если сошью я тебе твое счастье, уедешь?

Замолчит и лепить перестанет.

– А сможешь? – понизит голос.

Взмолюсь, чтобы отпустил, а он сильней обнимет.

– Адела, ответь…

Пересохшими губами полушепот выдохну:

– Только бы игла ожила…

– Что нужно сделать? Я могу помочь?

Пожму плечами и надорвано скажу:

– Я не знаю. У бабушки спрошу сегодня. Может, она знает.

Семен поцелует меня в висок, пересадит нежно на лавку, а сам пироги в печь поставит.

Дрова трещат-ухмыляются, что я петлю на шее затягиваю. Знаю я! Молчите, духи проклятые! Не можете помочь, сама себя свободной сделаю. Не смогу жить, когда рядом он. Должен уйти. Я будто в яму снежную свалилась и застыла там. Ни вперед, ни назад. Как бабочка, что между стекол крылья бьет. Высохну, скорчусь, точно старуха-безобразная, и истлею, хлопьями белыми по миру разлечусь. Зимой этой уйду, коли хоть что-то не сделаю. До весны не дотяну.

– Я тебе одежды пошила немного, – тихо вымолвлю, а Семен одними губами скажет: «Спасибо». Но переоденется сразу. И рубаху накинет, и свитер. Разрумянится, да улыбнется напряженно. Что его, горемыку, мучает? Тоска по девице другой?

Ночью приснится мне бабушка, да отругает бесполезную так, что душа свернется не один раз. Не увижу ее глаз, только голос услышу и прикосновения теплые почувствую.

– Душа моя, я же ограждала, знаки подавала. Что ж ты не послушалась? Зачем дверь отворила, Аделюшка? Слушай меня, небо мое пасмурное. Иголочка не оживет без души твоей. Сильно обидела ты ее, когда в сердце стужу пустила.

– Да разве я пускала, родненькая?

– Видимо, ошиблась ты. Где? Не знаю, не ведаю.

– Что делать, бабушка?

– Дай мне времени. Я поспрашиваю у духов лесных, земных да водных. Вдруг подскажут-помогут. Но смотри, – голос бабушкин растворится в тишине, в звон колокольчиков превратившись, – не дари поцелуй…

Подорвусь на кровати, а сердце в груди, будто не мое станет. Зазвенит, затрещит окаянное, как жестянка на воротах. Уставлюсь в окошко, узоры морозные разглядывая. Вот, кто волшебник настоящий. А я, так – бракованная.

Чем прогневила иголочку, почему перестала она меня слушать?

Семен в дом зайдет. Услышу, как дрова на пол упадут. Утро стылое и холодное. Тепло на душе от ухаживаний черноокого, да понимаю цену им. Просто ждет весны он, чтобы к душеньке своей вернуться.

В комнате булочками пахнет, что на тарелке сложены по кругу, как солнце, радуются-румянятся. А у меня перед глазами руки Семена ухоженные и крепкие. Сжимают-переплетают мои пальцы, тесто месят, будто в любви признаются. Только неправда все это, другой сердце его принадлежит. Сам же говорил!

И больно так от его взгляда доброго. До того тошно, что избавиться хочу. Но далеко весна-надежда моя!

– Как ты, Ада?

А в глазах темных, как бездна, другой вопрос стоит. Приходила ли бабушка? Сможет ли любовь его склеить?

– Не пришла, – совру, чтобы больше вопросов не задавал.

Потрет гладкий подбородок. Только сейчас заметила, что побрился и волосы уложил. Светлый стал, как ребенок – чистый. Душистый и притягательный. Как такому поцелуй не подарить? Как удержаться? А коли сам полезет? Бить его, что ли?

– Малявка, я тут, – скажет и задержит дыхание, – докопался до машины. Неделю рыл сугробы. Не говорил тебе, чтобы не волновалась. Грома хочу похоронить, только не знаю где.