Я гляжу ей вслед, и мне становится еще хуже.

Я не хотела идти сразу домой, хотя наш дом тут же, за углом. Я пошла в Универсаль­ный, подхватила тележку и поехала вдоль прилавков и полок. Я ехала медленно-мед­ленно. Взяла пакет жевательной резинки, положила в тележку. Я возила тележку и все думала. Она меня обманула. Амрай здесь. Амрай вовсе и не убегала из дому. Она меня обманула. Амрай ходит в школу и на до­полнительные уроки.

Она меня обманула. Амрай даже и не знает, что Ильзы нет!

В половине первого магазин закрывается. Кассирша сказала, чтобы я выметалась, да поскорей. Из-за пакета жевательной резинки целый час кружить по магазину – это не­слыханная наглость.

Я заплатила за жевательную резинку и пошла домой.

Мама только что заглянула ко мне в ком­нату. Спросила, не нужно ли мне чего-ни­будь. Ничего мне не нужно, во всяком слу­чае, ничего такого, что могла бы принести мама.

Я лежу и думаю – и никак не могу понять, почему Ильза мне все наврала. И еще я никак не могу понять, почему я была такой дурой, что всему верила. Нет, правда, я была круг­лой дурой! И ведь я не раз слышала разго­воры об «условиях приема на работу» и обо всяких таких вещах. Я ведь, собственно го­воря, знаю, что несовершеннолетних не так-то просто принимают на работу, а в качестве воспитательниц тем более. Да и поехать им одним за границу не так-то просто. Теперь мне ясно, что Ильза уехала одна, без Амрай, и что Ильза, значит, вовсе не в Лондоне и совсем она не воспитательница в семье с двумя детьми.

Теперь мне ясно, что я знаю так же мало о том. куда уехала Ильза, как мама и все остальные.

Нельзя целый день лежать в постели и болеть, когда у тебя нет никакой свинки и вообще ничего нет. Даже повышенной темпе­ратуры.

Я снова встала, и мама говорит, что я уже не такая зеленая. А советница добавляет, что я никогда, собственно, и не выглядела так уж плохо. Но Курт сказал мне, что если я себя скверно чувствую, то все равно вставать нечего, а «бабы» пусть думают что хо­тят. Он так и сказал «бабы». Курт в послед­нее время очень приветлив. Правда, он ни­когда и не был слишком суров, но в послед­нее время он больше со мной разговаривает. Иногда спросит меня о чем-нибудь или что-нибудь расскажет. Вчера он подошел к моей постели и говорит: «Старуха слишком рано вышла на пенсию. Ей бы еще лет двадцать посоветничать, тогда бы у нее хоть дело было! А то она путает всех нас со своими подчиненными по службе!»

Наверное, он это нарочно сказал, чтобы я рассмеялась. Я и рассмеялась. А он обрадо­вался. Мне кажется, он теперь старается «заменить отца».

Я оделась и сказала, что пойду на ре­петицию хора для рождественского кон­церта.

– Уже начались репетиции? – спросила мама. – До рождества ведь еще далеко.

У нее опять слезы на глазах. Должно быть, она подумала, что вот скоро рождест­во, а Ильза все еще не нашлась. А вдруг и на рождество ее не будет?

– Ну да, уже начинаем! – ответила я. – Потому что все так фальшиво поют, и наш руководитель боится, что вообще ничего не выйдет!

И это даже правда. Только я не участвую в хоре. Это ведь добровольный хор, а я никогда никуда не записываюсь «добро­вольно».

Я просто должна уйти. И поговорить с кем-нибудь, кому я могу сказать правду. Да и вообще я давно уже не была у бабушки.

Я сказала, что репетиция хора будет про­должаться довольно долго. Может быть, я не успею к ужину. Мама кивнула, но советница опять влезла.

– Что это значит? Если репетиция будет длиться так долго, ты просто скажешь, что ба­бушка ждет тебя к ужину минута в минуту.

– Иди, а то опоздаешь, – сказала мама.

Я пошла к бабушке пешком, потому что уменя не было денег на трамвай. У меня почти никогда нет денег. Мои одноклассники всегда у меня занимают, а я потом никогда не решаюсь попросить отдать долг. Даже тех, кто в деньгах не нуждается.

Так вот, я пошла к бабушке пешком. Если идти быстро, дойдешь за пятнадцать минут. Каждый раз, когда я иду к бабушке, я удив­ляюсь, почему я не хожу к ней чаще. Но когда я дома, мне кажется, что бабушка так далеко, словно она живет где-то в другом городе. Да и правда, это как будто совсем другой город. Дома там гораздо грязнее, и все они старые – уборные в них на лестнице перед дверью в квартиру. Магазинов там гораздо меньше. Но зато на каждом углу пивная, и даже среди дня есть пьяные.

Бабушки не было дома. Я услышала шар­кающие шаги дедушки за дверью и его бор­мотание. Он часто беседует сам с собой. Я сильно постучала в дверь. У бабушки нет звонка. Дедушка очень плохо слышит, а еще наверху, на втором этаже, что-то заколачива­ли. Так я и не достучалась.

Я села на подоконник и стала глядеть во двор. Когда-то я здесь играла. Подтягивалась на палке для выбивания половиков и воображала себя акробатом в цирке. А вот там, за ящиком для угля Гунтерсдорферов, мы с Эди играли в доктора. Там, за ящиком, нас не было видно. Но старуха Бергер со второго этажа все равно нас увидела из окна уборной. И устроила жуткий скандал, потому что мы оба разделись догола. Мать Эди здорово его отлупила, а моя бабушка меня не ругала. Она сказала, что это делают все дети. Она, когда была маленькая, и сама так играла.

Ильза тут во дворе чаще всего играла в принцессу. Она надевала на голову старую занавеску. Занавеска свисала до земли, слов­но шлейф, а я этот шлейф за ней несла. К со­жалению, принца не было. Эди был для Ильзы слишком мал, а с Антоном из соседнего дома вообще невозможно было иметь дело. Он только и знал, что щипаться, подкрав­шись сзади. И мы его боялись.

Мне стало холодно. Из окна тут здорово дуло: одно стекло было выбито.

Я решила пойти поискать бабушку. Ба­бушка никогда не уходит далеко, а на ры­нок она всегда отправляется с утра. Я пошла к молочнице. Там бабушки не было. Молоч­ница сказала – жалко, что мы с Ильзой боль­ше тут не живем. Она нас так любила. Я по­шла по переулку к мяснику и все думала, как бы это было, если бы мы с Ильзой еще и теперь жили у бабушки. Нет, я не могла себе этого представить.

Бабушка как раз выходила из мясной лавки. Увидев меня, она обрадовалась. Ког­да бабушка радуется, это сразу видно. Ее большое круглое лицо прямо сияет.

– Дедушка тебе не открыл? – спросила бабушка. И она рассказала мне по дороге, что со слухом у дедушки все хуже и хуже. Но вот уже несколько дней он все понимает и разговаривает очень разумно. Я спросила бабушку:

– Ты знаешь, что Ильза пропала?

Бабушка кивнула.

– У тебя был папа?

Бабушка покачала головой.

– Он в последний раз был у меня на пасху, – сказала она. – Он больше не прихо­дит с тех пор, как я сказала его жене, что надо готовить детям что-нибудь повкуснее и получше, а не давать что попало из консерв­ных банок и пакетов.

– Кто же тебе сказал, что Ильзы нет? – спросила я и почувствовала угрызения со­вести, что не пришла к ней уже давно и сама ей все не рассказала.

– Новый муж вашей матери ко мне приходил, – сказала бабушка.

– Курт?

– Да, Курт, – ответила бабушка. – Слав­ный человек, между прочим. И он обещал сразу же прийти ко мне, как только Ильза найдется.

Бабушка что-то пробормотала, чего я не поняла, не совсем поняла. Что-то про горе, печали и беды.

Мы вошли вместе с бабушкой в парадное.

Я была рада, что я опять у бабушки. У ба­бушки все вдруг стало как-то проще. Я те­перь почему-то была почти уверена, что Ильза скоро вернется.

– Как она там живет, что делает? – бор­мотала бабушка. – Деньги-то у нее есть, денег довольно, но она ведь еще несмышле­ныш совсем, маленькая, глупая. Только бы ей там было хорошо, – сказала бабушка. – Ну, будем надеяться на лучшее.

Она повернула ключ, и мы вошли в квар­тиру.

Бабушка, единственная из всех, задума­лась над тем, как живет Ильза, каково ей приходится. И пожелала, чтобы ей было хорошо.

Дедушка сидел на кухне и чинил штеп­сель от настольной лампы. Он узнал меня. Бабушка обрадовалась, что он меня вспом­нил. Дедушка тоже уже знал, что Ильза ис­чезла. Но это как-то не очень его интересо­вало. Он все говорил про штепсель – что он внутри весь сгорел.