– Мне пора домой, – сказала я. Он стал надо мной смеяться.

– Да ведь сейчас только четверть ше­стого!

Я испугалась. Я должна была вернуться в пять. Мне не хотелось рассказывать Али-бабе, как у нас дома обстоит дело с пунктуаль­ностью и какие взгляды на этот счет у моей мамы и у советницы. Такому, как Али-баба, этого все равно не понять. И я сказала:

– Я вообще не люблю ходить в кино.

– Ты что, не в себе? – спросил Али-баба.

А потом он сказал, что если я не люблю водить в кино, то одно из двух – либо я ископаемое, либо исключительная личность. Втайне я понадеялась, что он счел меня за личность. Али-баба расплатился. Он попросил, чтобы я проводила его до кино. В этом я не смогла ему отказать. И мы зашагали рядом по улице в направлении кинотеатра.

Ну так вот. Если бы Али-баба прочел все это – чего, я надеюсь, никогда не случится, потому что мне это было бы очень неприят­но, – он, наверно, сказал бы: «Sweety, ты повторяешься!»

И все-таки я могу написать только так: дома опять все было совершенно ужасно. Дома разразился скандал, вернее, два скандала.

Я и в самом деле хотела только проводить Али-бабу до кино. Но перед кинотеатром стояли еще Николаус, и младший брат Николауса, и трое ребят из моего класса. И все они говорили, что я тоже должна с ними пойти. И еще они говорили, что сеанс, кото­рый начнется в полшестого, в семь уже кончится и я вернусь домой самое позднее в четверть восьмого, а это детское время.

И раньше, чем я успела хорошенько по­размыслить над тем, согласится ли моя ма­ма, что четверть восьмого – детское время, Али-баба уже купил два билета. А Николаус, не теряя времени, протаскивал меня через контроль. Tyт уж раздумывать мне совсем не пришлось, потому что я целиком была занята тем, чтобы сойти за четырнадцатилетнюю и соответственно держаться и улыбаться. Поче­му этот фильм «воспрещен до четырнадца­ти», мне так и осталось неясно. В нем нет ничего ни про плотскую любовь, ни про звер­ства. Всего три вполне нормальных убийства да несколько поцелуев. (Николаус утвержда­ет, что фильм из-за того «до четырнадцати», что там один тип что-то украл, а его не поса­дили.)

 Сразу после кино я помчалась домой, что было не так-то легко, потому что все остальные еще стояли возле кинотеатра и трепались.

Когда я, запыхавшись, прибежала домой, начался первый скандал. Мама была уже в истерике.

– Могу я спросить, где ты так долго про­падала? – крикнула она дрожащим голо­сом. – Ты ведь сказала, что придешь домой в пять часов!

– Но это, к сожалению, заняло больше времени, – сказала я.

– Что заняло больше времени?

– Ну, доклад, – сказала я, – я после тре­нировки опять вернулась к Анни. Нам приш­лось еще подбирать материал. В книге об этом вообще почти ничего не сказано. Отец Анни даже сам нам помогал. Он все искал в разных словарях.

– Это называется в лексиконах, – строго сказала советница. Она глядела на меня как-то странно. Мне стало не по себе. И поэтому я вообще понесла чушь. Про Анни, и про трамвай, который целую вечность не приходил, и про то, что доклад жутко трудный.

– Она точно такая же лживая, как ее сестра, – вынесла приговор советница.

– Если ты сейчас же не скажешь прав­ду, тебе плохо придется, – прошипела мама сквозь зубы.

Я заявила, что все это – чистая правда. Тогда мама дала мне пощечину.

– Не бей ее, не стоит того, – сказала со­ветница.

– Нет, стоит! – крикнула мама и дала мне еще пощечину. – Стоит! Уж теперь-то она скажет, где была! Сию же минуту скажет!

Я вспомнила Али-бабу и все, что он гово­рил мне о детях и о родителях. Что у детей якобы больше силы и больше времени. И что на самом деле родители бессильны. Я дума­ла: «Вот если бы ты увидел мою маму, Али-баба, ты никогда бы не стал так говорить! Уж она-то никакой не бумажный тигр!»

– Не бей ее! Не стоит того! – еще раз по­вторила советница. Но на лице ее выразилось удовлетворение, когда мама влепила мне еще одну пощечину.

И тут мама начала кричать, что два часа назад звонила Анни Майер. Она хотела спросить, какие параграфы заданы по мате­матике.

– Я спросила ее! – кричала мама. – Ни­какого доклада вам не задавали! Ты вообще ни о чем с ней не уславливалась! А ну-ка говори, где ты была!

Я ничего не отвечала. Когда получишь три пощечины, можно стерпеть и четвертую.

– Как нагло она смотрит, – вставила советница.

Мама не дала мне четвертой пощечины. Она вдруг разрыдалась.

– Не волнуйся, успокойся, возьми себя в руки, – увещевала советница маму.

– И она тоже начинает! Теперь и с ней все так же пойдет! – рыдала мама.

Я удивлялась самой себе: мне было не жалко маму. До сих пор мне всегда ее было жалко, когда я видела, что она плачет.

– Вот видишь, что ты натворила! – не унималась советница, указывая на ма­му. – Вы ее в могилу сведете!

Я пошла к себе в комнату. Мне еще надо было приготовить уроки. Но только я села за письменный стол, пришла мама. Она на­чала все сначала: чтобы я сию же минуту сказала ей, где я была, сию же минуту! А не то мне несдобровать – произойдет что-то страшное! Кроме того, она утверждала, что я упряма как осел и воображаю, будто могу делать все, что придет мне в голову.

А потом она еще кричала, что не выпустит меня больше из комнаты, и не будет со мной разговаривать целый месяц, и пусть я не жду от нее подарков ко дню рождения.

Когда мама вышла из комнаты, ко мне пришел Оливер.

– А правда, где ты была? – спросил он.

– В кино, – сказала я.

– А меня ты в другой раз возьмешь?

Я кивнула. Дверь в комнату отворялась. В нее заглянула советница.

– Оливер, сейчас же уходи отсюда! Сей­час же!

Но Оливер не хотел уходить. Тогда совет­ница вошла в комнату и схватила Оливера за руку.

– Тебе пора спать, Оливер, – сказала она.

Оливер защищался от советницы как умел, но ничего поделать не смог – она была силь­нее его.

– В другой раз она возьмет меня с со­бой! – крикнул он.

– Куда она тебя возьмет? – спросила советница и выпустила руку Оливера.

– Не скажу тебе! – крикнул Оливер и, отскочив от советницы, помчался мимо нее в туалет. Там он заперся, и советнице пришлось еще добрых полчаса, стоя перед дверью, стучать в нее, уговаривать его и грозить, пока нако­нец Оливер не вышел.

Вскоре после того, как советница вымани­ла Оливера из уборной, пришел домой Курт. Наверно, он опоздал, потому что я слышала, как советница сказала:

– Ну наконец-то, ужин чуть не остыл.

Потом Курт, видно, заглянул на кухню, где была мама.

– Добрый вечер, детка, что нового? – спросил он ее в том печальном тоне, в каком у нас теперь, после исчезновения Ильзы, обычно спрашивают о «новостях».

– Ничего, совсем ничего, – ответила мама рыдающим голосом, и Курт снова спросил:

– Что случилось? Что-нибудь случилось? Полиция?..

И тут вмешалась советница:

– Да нет! Полиция все только спит да штрафует. Она палец о палец не ударит. Но эта, эта...

Я точно представила себе, как советница, стоя в дверях кухни, указывает на дверь мо­ей комнаты.

– Что с Эрикой? – спросил Курт. Советница завопила, что я вела себя совершенно неслыханно, мама, рыдая, повторяла, что я уже тоже начала шататься неизвестно где, а Оливер выбежал из детской и крикнул:

– Она ее отлупила! Знаешь, как отлу­пила.

– Кто кого отлупил? – спросил Курт.

– Мама – Эрику! – крикнул Оливер.

Советница прошипела, что это вообще ду­рацкий вопрос.

– Так далеко дело еще не зашло! Пока не зашло! – провозгласила она. – А дойдет и до этого. Будет и наоборот!

Но тут Оливер крикнул, что он больше не любит маму.

– А что она лупит Эрику!

– Замолчи, как ты разговариваешь со своей матерью! – возмутилась советница.

Оливер высунул язык и сказал «бе-е-е». Мама пригрозила ему пощечиной. И тут вдруг раздался крик Татьяны: она требовала, чтобы Курт посадил ее к себе на плечи.