Еще долго за дверью моей комнаты стоял такой крик и рев, что я не могла разобрать ни слова. Громче всех ревела Татьяна. Как я узнала потом, она хотела вскарабкаться на плечи к Курту, но, добравшись до середины заданной высоты, свалилась вниз и сбила с ног Оливера, и Оливер упал, а Татьяна упа­ла на него, а мама утверждала, что во всем виноват Курт, потому что, когда Татьяна карабкалась, он не оказал ей никакой под­держки.

Наконец эти крики перешли в ласко­вое бормотание – все успокаивали Татьяну. Потом голоса отдалились.

Я легла на кровать и долго глядела в по­толок. Я попробовала представить себе что-нибудь приятное, но это мне не удалось. Потом дверь моей комнаты отворилась. Вошел Курт. Он звал меня ужинать. Но я мот­нула головой.

– Пошли, не глупи, ну пошли! – сказал он.

Я опять мотнула головой. Я и в самом деле не хотела есть. У меня вообще не было ника­кого желания увидеть маму и советницу.

– Я прошу тебя, Курт, – крикнула мама из кухни, – если она не хочет, пусть не идет!

– Ну пошли, пойдем, сделай это для ме­ня, – сказал Курт.

Курт так редко просит меня о чем-либо, что я решила уже было встать и пойти вместе с ним в гостиную, но тут в раскрытую дверь заглянула мама и начала снова меня ругать. Тогда я опять легла на кровать. Мама крича­ла истошным голосом:

– Да оставь ты ее, Курт, эту даму! Она, видите ли, обиделась! И правда, слыханное ли дело – как это я посмела вывести ее на чистую воду!

– Я тебя очень прошу! – вздохнул Курт и с отчаянием посмотрел на маму.

– Что это значит – я тебя очень про­шу! – крикнула мама. – Я что же, должна спокойно смотреть, как она шатается неиз­вестно где и... и... и...

– И что, ну скажи, пожалуйста, что? – спросил Курт.

Прежде чем мама успела ответить, подско­чила советница.

– Курт, – прошипела она, – я нахожу, что ты ведешь себя просто гротескно! Все имеет свои границы!

– Все действительно имеет свои границы, – сказал Курт. И еще: – Вы мне на нервы действуете!

Советница стала глотать воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Мама снова раз­рыдалась. Оливер протиснулся между совет­ницей и мамой в мою комнату и заявил:

– Да Эрика просто была в кино! А в дру­гой раз она и меня возьмет!

Оливер – это уж точно – не собирался ме­ня продавать. Просто он еще слишком мал, чтобы держать язык за зубами и хранить тайны.

__ Ты правда была в кино? – спросил меня Курт.

Я кивнула. Он полез в верхний карман своего пиджака и достал бумажник.

– Кины нынче дорого стоят,– сказал он.– На твои карманные деньги этого себе никак не позволишь. – Он вынул бумажку в пятьдесят шиллингов и дал ее мне.

Советница глядела теперь на него, как вытащенная из воды рыба, когда торговец стукнет ее по голове. Как смотрела на все это мама, я сказать не могу. Мама повер­нулась спиной и вышла из комнаты.

– Я тоже хочу деньги, – сказал Оливер и протянул руку.

– Когда ты пойдешь в кино, ты тоже по­лучишь деньги, – объявил Курт. А мне он сказал: – Вот так. А теперь пошли ужинать! Мы не позволим испортить себе аппетит.

У меня, правда, и сейчас еще не было ника­кого желания видеть лица советницы и мамы. Но мне не хотелось разочаровывать Курта.

Мама и советница сидели за обеденным столом, как на похоронах. Курт делал вид, что ничего не произошло. Он говорил со мной, с Оливером и с Татьяной. Время от времени он обращался с каким-нибудь вопро­сом к маме, так, насчет каких-нибудь пустя­ков. Мама каждый раз отвечала ему только «да» или «нет». Тогда Курт спросил что-то такое, на что нельзя было ответить ни «да», ни «нет». И мама вообще ничего не ответила.

– Она на меня сердится, – сказал Курт Оливеру и подмигнул ему.

– Почему она сердится? – спросила Татья­на.

– Понятия не имею, – ответил Курт.

– Почему ты сердишься на папу? – спросила Татьяна.

– Да я на него вовсе и не сержусь, – сказала мама Татьяне, а Оливер сказал Кур­ту:

– Да она на тебя вовсе и не сердится.

А Курт сказал мне:

– Чудесно, она вовсе и не сердится.

Этот разговор был скорее похож на беседу в обезьяньем питомнике между его обитате­лями. И маме, как видно, показалось, что над ней насмехаются. Она отодвинула тарелку и встала.

– Тут всякий аппетит потеряешь, – ска­зала она и вышла из комнаты.

После ужина я отнесла посуду на кухню и поставила ее в раковину. Я вытерла стол в гостиной мокрой тряпкой, подмела крошки на полу. Мама была в это время в детской с Татьяной. Я слышала, как она читает ей книжку. Татьяне каждый вечер читают одну страницу.

Курт поставил телевизор на столик с коле­сиками и покатил его через переднюю в спальню. В гостиной больше нельзя смот­реть телевизор, потому что советница спит там на диване, а спать она ложится уже в половине десятого.

Я была в ванной, чистила зубы и думала: ну, на сегодня скандал, кажется, окончен.

Но как я ошиблась! Как раз в тот момент, когда я вытирала со щеки зубную пасту, а Курт протаскивал телевизор вместе со сто­ликом через дверь спальни и я его спросила, не помочь ли ему, как раз тут-то и раздал­ся звонок в дверь. Я поглядела на часы. Было без десяти девять. Без десяти девять к нам очень редко кто приходит. Во всяком случае, без десяти девять к нам может прийти только тот, кто заранее позвонил и кого здесь ждут. Но сегодня не ждали никого.

У меня заколотилось сердце. Я подумала, что этот звонок обязательно как-то связан с Ильзой. Это из полиции! Сердце мое заколо­тилось еще сильнее: «А вдруг это сама Ильза?»

Кажется, Курт тоже подумал что-то в этом роде – он застыл в дверях спальни и молча глядел на входную дверь. Снова раздался звонок. Курт сделал над собой усилие, взгля­нул на меня и сказал:

– Может быть, это лифтерша?

Я стояла ближе к входной двери, чем Курт, но мне не хотелось открывать дверь. Я не верила, что это лифтерша, а еще я была в ночной рубашке. А на ночной рубашке впере­ди не хватало двух пуговиц.

– Я открою! – сказал Курт.

Но раньше чем Курт успел протиснуться между дверью спальни и телевизором, мама и советница оказались уже в передней. И Оливер с Татьяной тоже.

– Неужели никто не может открыть? – возмущенно спросила советница и направи­лась к двери. Следом за ней шла мама. Вид у нее был совсем растерянный. Советница открыла дверь.

В дверях стоял Али-баба. Али-баба в мох­натой куртке, индийской рубашке и разрисо­ванных джинсах, с розовым колпаком на го­лове! Али-баба приветливо улыбнулся совет­нице.

– Пардон, – сказал он, – извините за столь позднее вторжение. Я ищу... – Али-баба обвел взглядом переднюю. – Я ищу... Ах, вот она, моя Sweety.

Советница считает людей, одетых, как Али-баба, за тотальных подонков и отпетых хиппи и до смерти их боится. Советница от­прянула от Али-бабы, и Али-баба принял это за приглашение войти. Сперва он еще тща­тельно вытер перед дверью ноги о наш поло­вик, а потом вошел, снял с головы фетровый колпак и сказал:

– Добрый вечер! Я, право же, ненадолго, мне надо только... Я хотел...

Али-баба потерял вдруг уверенность и на­чал запинаться. И неудивительно – все уставились на него с таким ужасом, и осо­бенно, кажется, я сама.

Я попробовала что-то сказать, что-нибудь вроде «добрый вечер, Али-баба!» или «так что ты хотел, Али-баба?», но не смогла вы­говорить ни слова.

Али-баба переминался с ноги на ногу, вер­тел в руках свой фетровый колпак, пока не скрутил его в розовую колбасу, и глядел на меня, ища помощи. Помощь пришла со сто­роны Курта. Курт сказал:

– Добрый вечер, молодой человек!

И тогда Али-баба снова приветливо улыб­нулся Курту и сказал:

– Я хотел только сделать вашей дочери одно неотложное сообщение. И я решил его сделать еще сегодня, потому что все равно шел домой как раз мимо вашего дома.

– Ну так сообщайте! – дружески улыб­нулся Курт.

– Но это, извините, разговор с глазу на глаз. – сказал Али-баба.

Курт кивнул и указал рукой на дверь моей комнаты. Тогда Али-баба кивнул Курту и взял курс прямо на мою комнату. Я схватила в ванной купальный халат Курта, надела его и бросилась вслед за Али-бабой. Я догнала его уже у двери.