Далее гостей повели в просторную палату, где не­которое время пришлось ждать стоя и где им подали лишь по бокалу воды, едва разбавленной вином. Лег­кое праздничное настроение заметно поубавилось, и теперь Андреаса раздражали перышки и пушинки, так и оставшиеся в волосах у Леерберга. Вот ведь, дру­гой «Гаврила», Кюц-Фортуна, тот вовремя убрал эту чепуху с головы и теперь выглядел чинно, как и подо­бает настоящему тевтонскому рыцарю.

—    Вы бы убрали это из своих волос, — сделал юнг-мейстер замечание бывшему швертбрудеру.

—    Зачем?.. — беспечно отмахнулся тот.

В следующее мгновение в палату летящим шагом вошел тот, о котором не зря говорили, что вид его вы­зывает восхищение. Андреас фон Вельвен невольно ахнул и вынужден был тотчас сделать вид, будто зака­шлялся.

Пред тевтонцами явилось истинное чудо природы — это был очень высокий и стройный человек с лицом пре­красного юноши, но с посадкой и повадками зрелого и могучего льва. Одет он был в неяркие, но дорогие одежды — на нем был плотный льняной кафтан, ши­тый по верху и на рукавах золотыми бегущими в раз­ные стороны хвостатыми крестиками, поверх кафта­на — темно-красный плащ из очень дорогого аксамита, на ногах — красные сапожки, голову венчала златотка­ная шапочка, отороченная куньим мехом. Тридцати­летний юнгмейстер знал, что Александр на одиннад­цать лет моложе его, и сначала даже хотел заговорить с ним как с мальчиком, которого взрослые хотят пред­ставить взрослым. Но с первых же слов разговора Анд­реас стал смущаться, как будто разговаривал с Герма­ном фон Зальца или даже с самим императором.

Александр заговорил красивым мужественным го­лосом, в котором любезность одновременно сочеталась с милостивым снисхождением, и это нельзя было не почувствовать. Даже сама словенская речь не звучала в его устах дико. Напротив, только теперь фон Вель­вен услышал, насколько она мелодична и величест­венна.

Быть толмачом вызвался другой бывший мечено­сец Михаэль фон Кальтенвальд, превосходно владев­ший русским наречием:

—    Александр говорит, что весьма рад видеть бра­тьев во Христе Боге и даже не сердится на нас за то, что мы не приезжали к нему в гости раньше.

—    Каково! Не сердится!.. — возмутился юнгмей-стер. — Передай ему, что и мы не сердимся за то, что он до сих пор не признал власть папы и не вступил в наш славный орден Пресвятой Девы Марии.

Александр, когда ему перевели, улыбнулся так, как взрослый улыбается ребенку, если ребенок скажет некую глупость, желая произнести что-то умное. Он заговорил еще ласковее. Кальтенвальд переводил:

— Он говорит, что оплошность легко поправить. Для этого достаточно папе вступить в истинную Хрис­тову Церковь, а после того ордену Пресвятой Девы Ма­рии прийти на службу к нему, то бишь Александру, и вместе противоборствовать насилию иноверных измаильтян, коих военачальник Батый.

Андреас вспыхнул от возмущения — да он дерзок и излишне самоуверен, сей юноша!.. Чуть было не вы­палил это, да помнил про слухи о том, что русы способ­ны к языкам и многие могут знать тевтонскую речь.

— Переведи ему, герр Михаэль, что мы подчиня­емся одному только Господу и оттого носим гордое зва­ние Божьих рыцарей. Таков наш устав, основанный еще в те славные времена, когда наши предки сража­лись с сарацинами, отвоевывая у них Гроб Господень, на котором зажигается Святый Огнь.

Не успел он домолвить это, а Кальтенвальд не ус­пел начать переводить, как лицо Александра озари­лось странным светом, который нельзя было не заме­тить даже раздраженному на русского князя рыцарю Андреасу фон Вельвену. Таким сиянием светится верх горящей свечи, а у человека его можно наблюдать лишь в самые торжественные мгновения — в лучшие мгновения битвы, в пылании любви или в духовном молитвенном восторге. Без сомнения, Александр по­нимал тевтонскую речь, но скрывал это. Выслушав пе­ревод, он легонько поклонился Андреасу и ответил:

— Он в восторге от сказанного младшим магист­ром, — переводил Кальтенвальд. — При этом он ут­верждает, что Гроб Господень должен быть в душе каждого из нас, чтобы Христос мог возжигать Святой Огнь в сердцах наших. Еще Александр говорит, что желал бы видеть всех нас на своем свадебном торжест­ве. И добавляет, что высказанное им приглашение

служить в его войске остается в силе.

Как ни желал Андреас испытывать к Александру презрительные чувства, он уже совсем не находил их в себе, видя перед собой человека поистине лучезарно­го, исполненного величайшей духовной силы. Он да­же поймал себя на мысли, что и впрямь не прочь был бы перейти к нему на службу, если бы… Если бы не обещание Германа фон Зальца, что следующим после него гроссмейстером ордена станет он.

— Я благодарю князя Александра за все его лю­безные предложения. Увы, сам я едва ли смогу надол­го задержаться в Торопце, ибо долг вынуждает меня двигаться далее в Киев, но если кто-то из сопровожда­ющих меня рыцарей захочет остаться на свадьбу, то я не стану их отговаривать. На обратном пути я заберу их в Новгороде.

Когда Кальтенвальд перевел, Андреас позволил на­конец изобразить на своем лице некое подобие улыбки и спросил:

— Поговаривают, что князь Александр прекрасно владеет и латынью, и франкским наречием, и нашим, тевтонским. Так ли это?

Не дожидаясь перевода, Александр с улыбкой от­ветил по-тевтонски:

—    Эти слухи верны, мой брат во Христе Андреас.

—    В таком случае, зачем же мы заставляли утруж­даться нашего толмача? — удивился Вельвен.

Александр улыбнулся, но вмиг приосанился, улыбка сбежала с его лица, и он снова заговорил по-русски:

— Князь говорит следующее, — снова стал перево­дить Кальтенвальд. — Да, он изучал тевтонскую речь и может разговаривать с нами по-нашему, но он рус­ский государь, и народное достоинство велит ему гово­рить с гостями по-русски, тем более в присутствии сво­их подданных. Наш язык восхищает его своим мужест­венным и величественным звучанием, но он говорит, что для него нет слаще собственной благозвучной речи. Теперь же Александр спешит на праздничную мессу, просит извинения за то, что не может продолжить при­ятную беседу и приглашает нас постоять в храме, но не приближаться к алтарю и не смущать прихожан иносторонним наложением крестного знамения. После со­вершения мессы он приглашает нас на праздничную трапезу. Правда, он извиняется, что сегодня Благове­щение совпало со Страстной пятницей и трапеза будет скудная.

На том и окончилась встреча юнгмейстера Андреаса с князем Александром. Выходя из палаты, Вельвен внутренне боролся сам с собою. Его переполняло по­стыдное чувство восхищения перед этим русским схизматиком, ему никуда не хотелось уезжать отсюда, а хотелось навсегда остаться при Александре. И он изо всех сил старался убедить себя, что сей молодой нахал не заслуживает даже чести подержаться за стремя, по­могая сесть в седло гроссмейстеру Герману.

Покуда тевтоны двигались к храму, следуя за Александром и его приближенными, Кальтенвальд обратился к Андреасу с просьбой, которая окончатель­но повергла юнгмейстера в уныние:

—    Если слова достопочтенного герра Андреаса о том, что некоторые из нас могут остаться на свадьбе, не были лишь данью вежливости, то мы хотели бы об­ратиться с просьбой.

—    Что такое?

—    Мы хотели бы составить небольшой кружок тех, кто из природного тевтонского любопытства хо­тел бы остаться и изучить свадебные обычаи жителей Гардарики. Обычаи позволяют лучше познать харак­тер народа и подметить слабые и сильные стороны воз­можного будущего противника.

—    Мы — это кто? — раздраженно спросил Вельвен.

—    Мы — это я, Габриэль фон Леерберг и Августин фон Радшау. Нас трое.

—    Бывшие рыцари-меченосцы в полном соста­ве, — горько усмехнулся Андреас. — Ну что ж, если вы и впрямь получите необходимые сведения о харак­тере нашего возможного будущего противника, то я не возражаю. Оставайтесь. А после свадьбы дожидайтесь меня в Новгороде. Надеюсь, остальные рыцари будут сопровождать меня?