Я догадываюсь, почему они думают о ведьмах и висельниках. Наш дом из необожженного кирпича в военных учебниках называется «отдельно стоящим строением». С начала пятидесятых годов, с момента создания лагеря, год за годом, месяц за месяцем он торчит нелепо среди уходящих за горизонт однообразных полей, и ничего ему не делается. Рассказывают, в году пятьдесят пятом в деревне на том берегу жила девушка. Чтобы не идти замуж по воле родителей за нелюбимого человека, она в этом доме повесилась. Здесь удобно вещаться. Под крышей выступают темные изогнутые деревянные стропила, легко перекинуть веревку. К тому же кто заглянет в это «отдельно стоящее строение», да еще принадлежащее лагерю? Старые заключенные, сидящие больше десяти лет, часто вспоминают:

— Очень была красивая! Красные ботиночки, две косы — длинные, гладкие, блестящие. Лицо белое, холодное, а ресницы густые, длинные. Когда мы снимали ее, еще теплая была…

Правда, другие «старики» говорили, что язык у нее был высунут, как бывает у висельников. Но почти все зеки считали, что эта деталь оскорбляет девушку, вот так, наверное, она и превратилась постепенно в чудесную фею. Мы, то есть те, кто был гораздо моложе и попал в лагерь не так давно, почему-то относились к ней совсем не романтически. Мы думали о ней с самым земным интересом. Пока мы маялись и терпели, ее образ как-то утешал нас.

О чистая, храбрая, как тебя звали? Прости.

Иногда по вечерам для нас крутили кино. Начальник предупреждал заранее, и, оставив кого-нибудь наблюдать за вечерним поливом, бригада шла «перевоспитываться» в клуб. Я всегда старался отпустить ребят и остаться в одиночестве в нашем «отдельно стоящем строении». Ребята не соглашались, сопротивлялись для виду, мне приходилось их убеждать, даже приказывать, после чего только они уходили.

Квакали лягушки, журчала вода, ветер нес с поля мелодию — какую-то непрестанную ночную жалобу. Аккорды этой странной мелодии возникали, пропадали и снова становились громче. За окном была кромешная темнота, на стекле застыли извилистые потеки грязи. Лампа, сделанная из кувшина, наполненного маслом, — неизменный спутник моих ночных бдений. На стене моя тень. Я смотрю на эту неясную, пеструю из-за пятен на стене тень и почему-то думаю: «Тринадцать… Тринадцать!» Несчастливое число. Наверное, с его помощью можно вызвать ее сюда.

В самом деле, вот она спускается со стропил. Сначала это бесформенное туманное облако, но оно постепенно превращается в красивую девушку — ту самую, о которой рассказывают старики. Две замечательные длинные косы, блестящие глаза, на белоснежной коже розовый отблеск моей лампы. На ней красивый зимний халат, на ногах — красивые ботинки. От ее появления темная и бедная наша комната стала светлей. Она похлопала ладонями по халату и вдруг шагнула в мою сторону. Голос у нее глубокий и теплый:

— Плохо…

— Проходи. — Я сделал ей знак рукой. — Тебе плохо, и мне плохо. Давай вместе…

— Я говорю о тебе. — Она положила руку мне на плечо. Рука была вполне осязаемой, я чувствовал ее тепло. Она разглядывала лежащую передо мной книгу.

— Плохо тебе. Мне не плохо. Человек умирает, и ему уже все равно. Я смотрю на тебя каждый вечер. Ты ждешь, пока все заснут, а потом читаешь. Зачем? Только портишь глаза.

Ее сочувствие растрогало меня, я схватил ее за руки.

— Ты тоже страдала. Но почему решила умереть? Ведь жизнь, какая ни есть, всегда лучше смерти. Ты могла бы жить еще так долго!

— Но моя жизнь не кончилась. — Ее тело чуть качнулось, и я подумал, что все это сон. — Меня хотели соединить с человеком, которого я не любила. Как же можно было жить дальше? — Голос ее стал тише: — Вот ты сегодня здесь. Значит, все хорошо. Сегодня именно тот день, когда я первый раз прибежала сюда. Но раз ты здесь, я ничего плохого делать не буду.

Я обнял ее и прижал к груди. Она села ко мне на колени, я гладил эти длинные удивительные косы.

— Это все потому, что общество неправильно устроено, — говорил я, — мы еще не достигли равенства между мужчиной и женщиной и не имеем пока свободы выбора. Я читаю книги, потому что хочу узнать, как построить такое общество, в котором все будут равны.

Но она будто не слушала моих сентенций и, вдруг прижавшись, забормотала:

— У каждого человека свое дело. Одни должны думать, другим не позволено. Так говорил секретарь райкома, так кричало радио. Но все бесполезно. Все ни к чему. Умереть лучше. Ты захотел, и я стала живой. Я ожила. — Она подняла лицо. — Ты мой любимый! Ты не будешь повторять вслед за радио глупые слова! А я спою тебе. Так давно не пела. Я должна петь своему любимому!

Она запела легким, приятным голосом, но песня была печальной. Перед моими глазами возник почему-то безмолвный пейзаж: примятые кем-то желтые весенние одуванчики…

Но тут вернулись мои ребята.

Их возбужденные голоса слышались издалека. Девушка снова стала облаком тумана. Ее голос, живое тело, теплое дыхание — все исчезло. Ребята положили передо мной огурцы и горку красной хурмы.

— Пустыми не ходим! — галдели они. — Ешьте на здоровье. Только осторожно, у этих огурцов колючки.

Парень с проваленным носом вытер ладонью огурец, решив, что так он будет чище. Протянул мне. Вы могли бы сказать, что он — вор. Ведь он, ясное дело, знал, что берет чужое. Но нужно помнить, что среди крестьян тогда воровали все — воровство вошло в привычку. И, конечно, стыда никто не испытывал.

Ребята стали устраиваться на ночь: бросили на земляной пол тюфяки и сверху — одеяла. Тяжелый запах пота заполнил комнату. Они легли и, лежа, еще какое-то время переговаривались.

— А эта У Цюнхуа… Видно, связалась с Гун Чанцином. В одной бригаде устроились. И тише воды, ниже травы. Да все белыми нитками шито.

— Южане это дело любят. Горячий народ…

— Я слышал, на юге даже туалеты разные — для мужчин и для женщин!

— А в Японии все в одной бане моются!

— Чего? В Японии! Я в прошлом году случайно попал в Шанхай. Жарища была. Так сам видел: мужики и бабы в одном пруду купались. И хоть бы что!

— Без одежды?!

— В одежде! Да кто ж купается в одежде? Все как есть голые.

— Ах ты…

Я засыпал и во сне обнимал свою прекрасную гостью. Под одеялом я оставил место, и ее тело было рядом — такое мягкое, такое податливое и такое бесплотное…

Однажды в лагерь неизвестно откуда привезли кинофильм «Ленин в Октябре». Посмотрев его, ребята особенно заинтересовались тем эпизодом, в котором Василий, прощаясь, целуется со своей женой.

— Эх, вот это да! И чего только в кино не покажут!

— Да, схватил ее и прямо впился…

— А ты со своей бабой небось тоже так, взасос. Хи-хи… Так или не так? Отвечай, отвечай! Добровольное признание смягчает приговор…

Эту формулировку заключенные запомнили на всю жизнь, и она вечно вертелась у них на языке.

— Да какой там взасос — лицо же грязное! Для меня главное внизу все снять — и я уже на коне. И с одного маху всему делу конец…

Поцелуй в губы для них «грязный». А все остальное — наоборот.