Но Евгений Романович продолжал упорствовать, и это начинало выводить его собеседника из терпения: черт знает что, другой скакал бы от радости, руки бы целовал, а этот еще и упрямится!

Понизив голос, он доверительно добавил:

— Тебе о самом главном-то сказали или нет? Главное — вот что: по совершенно достоверным сведениям, со дня на день ожидается приказ об отправке эскадры в Тихий океан. Адмирал Рожественский уже вовсю занимается подготовкой к этому походу. Его флагманом назначают. И уж не буду таить: нам для этого похода смелые, волевые командиры вот как нужны!

Он провел ребром ладони возле края белоснежного воротничка: штабной начальник любил при случае щегольнуть демократическим жестом.

— А ты после такой блестящей проводки кораблей через кронштадтскую горловину — ты же знаменитость на флоте!..

Штабной начальник имел в виду довольно известную на Балтике историю. Несколько лет назад, когда Егорьев был помощником главного начальника Кронштадта, там тогда потребовалось провести группу боевых кораблей через очень узкий проход, и никто из офицеров не решался взяться за это дело, а он, Егорьев, взялся — и благополучно провел все до одного корабля.

— Да и твое знание Тихоокеанского театра тоже принимается в расчет…

Егорьев внутренне усмехнулся: вот оно, оказывается, в чем дело! В мирное время о плебее можно годами не вспоминать, а как трудное дело — так уж сразу и смелый, и волевой, и опытный…

И тут же на смену торопливо пришли другие мысли, самые сокровенные: а ведь там, на Дальнем Востоке, на крейсерах, сын — офицер, Всеволод, Сева, единственный близкий ему человек…

— Так как же? — нетерпеливо переспросил штабной начальник.

Евгений Романович сдержанно откланялся, сказав, что просит два-три дня на размышление.

— Как угодно, мон шер, как угодно, — штабной начальник отпустил Егорьева кивком головы, даже не протянув на прощание руку: всем своим видом он показывал, что дел у него — гора Эверест…

И вот Евгений Романович идет в промозглом тумане. Он засовывает руки поглубже в карманы отяжелевшей от сырости шинели и все думает, думает.

Сева… Он очень похож на покойницу мать: такой же воспламеняющийся, стремительный в движениях, нетерпеливый. Мальчиком он, бывало, пугал отца неожиданными переходами в настроении: то часами сидит задумавшись о чем-то своем, ему одному ведомом, то вдруг начнет тормошить отца — расскажи да расскажи, какой это Сан-Франциско, в котором Евгений Романович побывал в семидесятых годах. Как люди живут в Шанхае — он, отец, ведь и в Китае бывал.

И Евгений Романович терпеливо рассказывал ему и о Шанхае, и о далеком Фриско, и о клипере «Абрек», на котором он ходил в дальневосточных водах, и о том, как бедовал он со своими матросами на острове Сетунай, когда в семьдесят седьмом году, осенью, шхуна «Алеут» разбилась о рифы, и о всякой морской всячине.

А Сева сидел и, казалось, даже не слышал, что говорит ему отец, — как далеко был он мыслями в эти минуты…

Да, ради сына можно пойти на все, даже согласиться с нежелаемым назначением.

…А дождь все моросит, вперемешку с туманом он создал настолько густую, непроницаемую, плотную завесу, что в двух шагах совсем невозможно что-нибудь разглядеть. Далеко поставленные друг от друга уличные фонари кажутся расплывшимися желтыми пятнами на этом сплошном сером фоне. Холодный ветер забирается за воротник. Капельки тумана повисают на бровях, на кончиках усов…

Егорьев ничего этого не замечает. Он идет медленно, припоминая и взвешивая каждое слово давешней беседы.

И только теперь он начинает понимать, что за все это время ни разу по-настоящему не задумывался о войне. Да что там не задумывался — просто как-то не принимал ее всерьез, по-настоящему.

Война…

В распрях и волнениях, в тревожном предощущении больших и грозных событий вступили люди четыре года назад в новый, двадцатый век.

Крупные газеты всех европейских стран в один голос твердили о том, что обстановка в Европе и на Дальнем Востоке непрестанно осложняется. Приводились высказывания видных политических деятелей и биржевых дельцов, модных поэтов и хиромантов, отставных генералов и известных балетных звезд — в один голос они твердили о неотвратимости «роковых событий» в самое ближайшее время.

Евгений Романович отшвыривал в этих случаях газету в сторону. Да, он, офицер, для войны существует. Но война тогда понятна, когда понятны ее цели. А тут?..

Уже появились романсы о трагической обреченности земли, уже с амвонов в церквах гремели устрашающие слова о каре господней погрязшему во грехах человечеству, уже солдатские сапоги топтали пшеницу во внеочередных военных маневрах, и только он, Егорьев, продолжал стараться не думать обо всем этом. И даже в письмах к сыну избегал всякого упоминания этой темы.

Романсы романсами — это, конечно, вздор, — а вот заявление североамериканского президента Теодора Рузвельта о том, что в случае вмешательства Франции и Германии в возможный русско-японский конфликт на стороне России им придется столкнуться со всей мощью Америки, — это было, пожалуй, посерьезнее.

Как раз в эти-то дни и промелькнуло в газетах неприметно для всех коротенькое, петитом набранное сообщение о том, что русский военный флот в Балтийском море пополнился еще одной боевой единицей: трехвинтовым крейсером первого ранга «Аврора», выстроенным на верфи Нового Адмиралтейства, в Петербурге.

Лишь немногие из обративших внимание на это сообщение вспомнили, что точно так назывался когда-то парусный фрегат, прославившийся при обороне Камчатки от англо-французов.

…А корабль между тем уже начинал жить своей самостоятельной жизнью: за три года на нем был закончен монтаж всех механизмов, в середине июля 1903 года над палубой взвился перекрещенный синими полосами андреевский флаг, взбурлила за кормой свинцово-серая невская волна — «Аврора» выходила в пробное плавание. Выходила, ожидая своего командира.

…Н-да. Значит, на войну? Кто из морских офицеров, — конечно, из тех, что шли во флот по собственному призванию, а не в силу подчинения родительской воле, — кто из них не понимал, что живет для войны и ради войны? И все-таки в самую решительную минуту одного этого понимания было, видимо, недостаточно, потому что тут же сам собою приходил вопрос: а действительно ли нужно это — биться, мучиться, умирать?

Егорьев усмехнулся: знал бы кто-нибудь сейчас, о чем размышляет господин капитан первого ранга, только час назад аттестованный как смелый и волевой!

Ну что ж, Сева, значит, скоро встретимся…

Из густой туманной пелены возникли очертания «Океана».

Вахтенный матрос у трапа окликнул, Егорьев вполголоса назвал себя, матрос почтительно вытянулся, пропуская командира корабля. С докладом бросился было навстречу командиру вахтенный офицер, но Евгений Романович движением руки остановил его и, чуть сутулясь, молча прошел в свою каюту.

Через два дня капитан первого ранга Егорьев сообщил рапортом, что он готов принять командование крейсером «Аврора».

Из «Исторического журнала крейсера 1 ранга «Аврора»:

Проливными дождями, нерассеивающимися туманами, не по времени ранними холодами проводила Россия Вторую Тихоокеанскую эскадру из Ревеля в далекий поход, к японским берегам.