— Где же правда, братцы?!

Тоскующими глазами он обводил круг молчаливых, насупленных матросов.

— А у меня брательник в Артуре… Тоже, поди, костьми лег…

— А у кого их там нет? У одних — братья, у других — отцы.

— Стесселя теперь что ж, судить будут?

— Да судить — дело не хитрое. Судьи строги, да отходчивы — ворон ворону глаз не выклюет. А вот мертвых из могилы не возворотишь.

Степа Голубь — тот даже как-то в лице изменился, почернел и осунулся. Он ходил по кубрику, не находя себе места.

— Что же это? — беспрестанно повторял он растерянно. — Что же это?..

Небольсин, встревоженный докладами о том, что команда возбуждена и чуть ли не в открытую митингует, приказал сыграть боевую тревогу.

Начались артиллерийские учения.

Декабрь этого года выдался в Петербурге на редкость морозным, вьюжным, ветреным. По утрам на улицах гуляла поземка, и снег, взметенный ветром, был сух и колюч.

Густой сизоватый туман стоял над свинцово-серыми полыньями на Неве, но их с каждым днем становилось все меньше и меньше, — река прочно одевалась в ледяную броню.

Катя в своей старенькой жакетке замерзала так, что, добежав утром до знакомого дома на Садовой, долго потом отогревалась на кухне, возле печки, пока сердобольная тетя Поля собирала ей завтрак.

В кухне было тепло, пахло вкусной пищей, тетя Поля что-то ворчала, но так беззлобно, что Кате даже становилось весело.

— Ох, тетя Поля, что я нынче видела! — рассказывала Катя, растирая пальцами иззябшие щеки. — Воробьишко, бедненький, ночью замерз, да так и остался на дороге, не долетел до своего гнезда. Уж я его грела-грела, ничего не помогает.

— Гляди, как бы ты сама не замерзла, как тот воробьишко, — ворчала тетя Поля, подбрасывая в печь оттаявшие березовые поленья. — Стужа такая, а ты в какой одежонке щеголяешь? Давно ли воспаление легких было?

— А, меня никакая хвороба не возьмет, — бездумно отзывалась Катя. — Да и на пальто, сами знаете, негде взять. Капиталы мои известные: получишь жалованье — и не знаешь, то ли лавочнику долг отдавать, то ли за комнату платить. А вы говорите — пальто…

С тех пор, как пришло первое и единственное пока что письмо от Акима, Катя преобразилась. Она и работала веселее, и смеяться стала чаще, и к зеркалу нет-нет да и подойдет, — уж и тетя Поля примечать стала:

— Ты что, не влюбилась ли в кого? Больно веселая что-то.

— Влюбилась, тетя Поля, влюбилась. И уже давно!

— Опять про Акима? — махала рукой кухарка. — Слышала уже про твоего Еруслана Лазаревича!

Катя не спорила с нею. Отогревшись и выпив стакан чаю, она весело спрашивала:

— Ну, тетя Поля, что мне сегодня делать?

— А твое дело известное. Вон гора белья ждет. А хозяева уедут — в комнатах приберешь.

Иногда заглядывала на кухню хозяйка. Она неодобрительно косилась на повеселевшую Катю и презрительно бросала на ходу:

— То по жениху слезы льет, то песни распевает. Вот и пойми ее!..

— Характер у меня такой. Легкий, — отзывалась девушка.

— Ладно, ладно. Болтай поменьше, — обрывала хозяйка и выходила из кухни.

— Во-от привязалась, господи! — покачивала головою тетя Поля. — Ну ровно ты ей дорогу перешла.

— А, мне-то что! — спокойно улыбалась Катя.

Так проходили шесть дней недели. Утомлялась Катя настолько, что иной раз даже была не в силах почитать отцу газету. Тот понимающе успокаивал дочь:

— Ничего, ничего. Отдыхай.

Зато седьмой, воскресный день Катя наконец-то могла целиком посвятить отцу. Она штопала его белье, стряпала Митрофану Степановичу обед повкуснее и только после того, как старик укладывался спать, доставала пузырек с чернилами и бумагу и принималась за очередное письмо Акиму.

Ах, сколько их ушло уже, этих писем — ласковых, обнадеживающих, полных любви, которую Катя скрывать была не в силах.

Заглядывала по воскресеньям старая Катина подруга Зоя Гладышева. Вместе они росли, вместе ходили в школу, вместе начинали работу на «Треугольнике», и от нее у Кати не было секретов.

Высокая, черноглазая, стремительная в движеньях, Зоя вносила с собой какое-то непривычное беспокойство, встревоженность; она минуты не могла усидеть на месте: то засыпала Катю вопросами об Акиме, то вдруг бросалась к ней на шею и чуть ли не душила в объятиях, то садилась напротив и долго разглядывала девушку — не то сочувственно, не то изумленно.

— И ты что же, все время вот так дома отсиживаешься? — восклицала она. — Ты что, не видишь, что делается на земле?

— А что делается? — спокойно бросала Катя, занятая штопкой.

— Так ведь Питер весь клокочет! У нас на фабрике что ни день, то митинг. Все требуют прекращения войны. Слышала: в Риге, говорят, были устроены уличные шествия — долой войну! И в других городах тоже…

— Знаю, читала, — останавливала ее Катя.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Меня это не касается.

— Как ты можешь так спокойно об этом говорить! — возмущалась Зоя.

— А вот так и говорю. Здесь у нас шествия, а там по-прежнему война, — желчно обрывала ее Катя. — И Аким — тоже там…

— Глупая ты! Да ведь это и за твоего Акима тоже идет борьба.

— Не знаю. Ничего не знаю, — раздумчиво качала головою Катя. — Знаю только, что он далеко и что ему сейчас там… очень трудно.

— Вот ты и должна ему помочь, — убеждала Зоя подругу. — Твой голос, мой голос — миллион голосов; думаешь, царь не посчитается?

Катя отмалчивалась, и тогда Зоя начинала рассказывать о чем-нибудь другом:

— Знаешь, Катюш, у меня теперь такой ухажер!.. С нашего «Треугольника», между прочим…

Однажды Зоя принесла известие: в городе создано «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Петербурга». Главенствует какой-то священник. Говорят, душевный человек. Устраивает чтения, концерты, благотворительные вечера.

— Это в каком же смысле — «Собрание»? — недоверчиво покачал головою Митрофан Степанович. — Значит, рабочий по-прежнему с голода подыхай, а ему замест хлеба развлеченьице? Так, выходит? — Набивая трубку, он снова качнул головой: — Дивно что-то…

— Ах, дед, ничегошеньки ты не понимаешь! — Зоя, по привычке детских лет, по-прежнему называла Митрофана Степановича дедом.

— Конечно, — обиделся Митрофан Степанович. — Ты, стрекоза, во всем разобралась, а мне, старому, где уж.

— Ну так как же, Катя, — предложила Зоя. — Пойдем, хоть одним глазом взглянем? Любопытно ведь!

— Нет уж, иди ты одна, — отказалась Катя. — Я дома посижу.

— Оно и вернее, — проворчал Митрофан Степанович. — Не верю я что-то в эти увеселения.

— Опять будешь своему Акиму письма писать? — Зоя стала одеваться, сердитая и все такая же стремительная. — Эх ты!..

Как ни старалась Катя казаться равнодушной к рассказам подруги, «Собрание» заинтересовало ее. Набравшись храбрости, она через несколько дней заговорила об этом с хозяином — инженером.

— Что-о? — сделал тот изумленные глаза. — И тебя захватила эта стихия? Ну и ну!

Он расхохотался, потом пренебрежительно махнул рукой:

— Блажь. Не обращай внимания. Слышала когда-нибудь: есть такие противоинфекционные прививки. Твой поп — как раз такая прививка. Только, по-моему, слишком запоздалая: Россию уж слишком лихорадит! Впрочем, ты все равно этого не поймешь, а значит, незачем тебе и голову ломать.

Катя действительно ничего не поняла из объяснения хозяина, а расспрашивать подробнее у нее не хватило смелости, потому что инженер тут же бесцеремонно повернулся к ней спиною и, разыскивая в шкафу какую-то книгу, замурлыкал, отчаянно фальшивя:

Уже направившись к себе в кабинет, инженер снова вдруг остановился и захохотал.

— Нет, я представляю себе: наша Катя — революционерка! — С притворной скорбью он качнул головой. — Ах, время, время, что ты делаешь с людьми! Запомни, Катюша: чем дальше ты будешь держаться от всего этого, тем меньше пострадает твоя неземная красота. — И захлопнул за собой дверь кабинета.