– Как считаешь? – оборачивается Томин к своему спутнику.

– Штаны, я думаю, можно, – серьезно отзывает­ся тот.

– Спасибо… – потерянно благодарит Сеня. Сеня, те­перь подследственный Калмыков, относится к той разно­видности преступников, которые, коли уж попались и проговорились, не запираются и впредь. Таких, как пра­вило, используют для изобличения сообщников. Потому логично, что мы застаем Калмыкова на очной ставке с Тутаевым.

Тутаев мрачен и воспринимает поведение своего тез­ки как предательское.

– Деньги мы поделили по дороге обратно. Заехали в кусты, там пересчитали, понимаешь, и поделили… на три части, поровну. – Калмыков ловит взгляд Тутаева, мор­гает – обрати внимание – и повторяет: – Поровну, зна­чит, на троих… Вот так было совершено преступление… По глупости, конечно.

– Что скажете? – спрашивает Пал Палыч Тутаева.

– Плетет незнамо что! Псих какой-то…

– Кому принадлежала идея бросить в универмаге чу­жие вещи? Тутаев?

– Не понимаю вопроса.

– Калмыков?

– Кому принадлежала… забыл, кому первому. Но вещи я взял случайно в квартире у тетки… то есть у соседа.

– Совсем случайно?

– Ну, точней, с целью ввести в заблуждение товари­щей из милиции.

– Понятно. Как, Тутаев, все никак не припоминаете этого гражданина?

– Первый раз вижу! – глупо упорствует тот.

– Хотя полгода работали в одном цеху радиозавода и считались приятелями. По какой причине уволились? – Снова оборачивается Пал Палыч к Калмыкову.

– Мы с Семой…

– За себя говори!

– Поскольку на очной ставке, я должен за обоих. Правильно понимаю, гражданин следователь?

– Правильно.

– ОТК часть контактов бракует, отправляет на свалку. А на каждом контакте – чуток серебра. Если паяльничком пройтись – можно снять. Мы с Семой и занялись… для одного ювелира. Нас, гражданин следователь, бесхо­зяйственность толкнула, – поспешно добавляет Калмы­ков. – Серебро, понимаешь, на помойку!

– Отчего же прекратилось ваше… хм… общественно полезное занятие?

– Ювелир сел. Если б не это несчастье, разве б я поднял руку на кассу? Что вы! У вас обо мне превратное мнение!

Не дослушав, Пал Палыч обращается к Тутаеву:

– Подтверждаете показания Калмыкова?

Тот злобно смотрит на закадычного дружка:

– Знал бы, какое ты дырявое трепло, – я бы от тебя на другой гектар ушел!

А Сеня Калмыков окончательно вошел в роль «чистосердечника», и ему уже рисуется обвинительное заклю­чение, где черным по белому записано, как его показа­ния помогли следствию.

Теперь он взывает к Илье Колесникову:

– Я, Илюша, во всем признался: как втроем забра­лись в магазин, втроем выручку делили в кустах… не помню, сколько отъехали… как на даче у тебя гуляли… втроем, после дела. Семе я сказал и тебе говорю: чего, понимаешь, темнить…

У Колесникова шкура потоньше тутаевской и нервы пожиже. Он уже, собственно, «готов», но Сеня еще не исчерпал запас красноречия:

– Вот суд будет, а статья-то, она резиновая. Есть верх, есть низ. Надо адвокату чего-то подбросить, пони­маешь, для защиты. Мы молодые, первый раз, по глупо­сти… Пожалеют…

В сарайчике у Ильи опрокинут набок ИЖ – так, чтобы колясочное колесо свободно крутилось и было доступно для осмотра. Кибрит медленно вращает его, сравнивая с увеличенной фотографией слепка, снятого со следа у шоссе.

– Вот это место отпечаталось! Узор в точности совпа­дает: расположение трещин, потертости… Да, Шурик, безусловно, он!

– Отлично! – восклицает Томин. – Нужно быстрень­ко оформить это для Паши.

– Разрешите присутствовать на очной ставке? – То­мин входит и кладет на стол перед Пал Палычем заклю­чение экспертизы.

Сеня зябко вздрагивает (видно, вспомнилось задер­жание на пляже), но с подобием радостной улыбки говорит Томину:

– Здрасте! (Смотрите, переродился с той минуты, как рука закона ухватила меня за плечо!)

– Ну вот, Колесников, на дороге остался след вашего мотоцикла. Подтверждаете вы показания Калмыкова?

Илья Колесников прерывисто вздыхает и выдавливает:

– Подтверждаю…

– Теперь по порядку. Где познакомились? – Это к Калмыкову.

– В бане. Когда ювелир сгорел и нас поджало, мы Илюхе в бане и предложили: давай махнем одно дело… втроем.

– Правильно, Колесников?

– Дда… правильно.

– Прошу прощенья, не понял, – подает голос Томин. – Вы случайно мылись, что ли, вместе? Один на­мыленный другому намыленному говорит: айда что-ни­будь ограбим? Что позволило вам и Тутаеву обратиться к незнакомому человеку с подобным предложением? Мож­но такой вопрос, Пал Палыч?

Тот кивает.

– Почему ж незнакомый? – возражает Калмыков. – Мы с Семой попариться уважали, а Илюха всегда там находился, на месте.

– Работал в бане? – уточняет Томин.

– В общем, да, – говорит Калмыков.

– По моим сведениям, Колесников ушел из лаборан­тов, жил на даче, полученной в наследство от родителей, городскую квартиру сдавал, тем и подкармливался. Верно я говорю?

– Все верно, – подтверждает Пал Палыч. – Вы, Александр Николаич, не в курсе банных тонкостей…

– Где уж нам! На службу бежишь – бани закрыты. Домой – хорошо бы на метро успеть. Извините за се­рость, моюсь в ванне.

– А есть люди, которые имеют досуг, в баньку ходят ради удовольствия. И желают, Александр Николаич, по­лучить все двадцать четыре. И пар, и веничек, и кваску, и пивка, а к пивку воблочки.

– Гм… – выразительно произносит Томин.

– Тут и нужен молодец на все руки. Со своим запасом напитков и прочего. Без должности, конечно. Просто за определенную мзду Колесников со товарищи допускают­ся к обслуживанию посетителей. Как обстояло с нетрудо­выми доходами?

– В среднем… трояк с клиента, – сиротским голосом сообщает Колесников.

– А бани не пустуют, – добавляет Пал Палыч. – Так вас не удивило предложение двух… намыленных?

– Нне очень… У голых, знаете, все проще. Чего надо, то и спрашивают. Принесешь пива, а он, к примеру, говорит: «Как тут насчет валюты?»

– Вспомнил! – вклинивается Калмыков. – Вот поче­му мы к Илюше: он помянул, что у него, понимаешь, есть мотоцикл, а у нас уже универмаг был на прицеле!

Успел Сеня добавить заключительный штрих к карти­не сговора, в которой не должно быть места для Марата!

А что Марат? Как он относится к провалу своих подручных?

Он как раз звонит:

– Сему, будьте добры. – Ответ приводит его в заме­шательство. Буркнув «извините», он поспешно нажимает рычаг аппарата. После короткой паузы вновь набирает номер: – Сеню можно? – И уже не дослушав, бросает трубку. – Влипли!.. Надо посоветоваться с умным человеком… – медленно произносит он. Выходит в переднюю, зажигает свет над большим зеркалом. Пристально вгляды­вается в себя. – Что будем делать?.. – спрашивает у отражения. – Успокойся, успокойся, Марат… – прика­зывает он сам себе, сгоняя тревогу с лица и постепенно обретая обычный невозмутимый вид. – Это не твой про­счет. Их подвела какая-нибудь глупость. Тебя это не каса­ется. Все к лучшему. Людей надо менять. Тебя не назовут… Ты им нужен на свободе. У тебя их деньги. Ты их надежда. Никто не выдаст. Все к лучшему… Ты человек умный. Ты поступаешь, как хочешь… Ты выше преград. Преград нет…

С улицы появляется сильно взволнованная Вероника Антоновна.

– Марик! Нам необходимо поговорить!

– Матушка, я сосредоточен на важной мысли. Будь добра…

– Нет, я не буду добра! – перебивает она и весь дальнейший разговор проводит сурово и с достоинством, не пасуя, как обычно, перед сыном.

– Что на тебя накатило? – недоумевает Марат.

– Всю жизнь я гордилась тобой. А сегодня мне было стыдно! Многое могу простить, но нечистоплотность – никогда! Час назад я встретила Антипова.

– Кого? А-а, сам играет, сам поет? – пренебрежи­тельно вспоминает Марат, еще под впечатлением, что он «выше преград».