На ней не было бюстгальтера, причем это не было предположением — в этом просто не было сомнений. Никакого бюстгальтера, только тело, но какое!

Я любовался этой прекрасной плотью. Она поймала мой взгляд, но не выпрямилась, не смутилась и не попыталась что-либо спрятать. Она просто озорно улыбнулась.

— Самая последняя мода, — пояснила она. — Последний крик моды.

— Крик моды, да? Я ждал такого долгие годы! — вырвалось у меня. Я сделал подряд несколько глотков и глупо сказал:

— Хорошо, сэр. Да, сэр. Достаточно прохладно!

— Так оно и есть, — подхватила она. — Хорошо для лета.

Она кончила смешивать напитки и села подле меня. Все вернулось на свои места, включая мои глаза. У меня созрел план. Я допью свой стакан, поставлю его на место и вежливо попрошу ее снова его наполнить. Однако вместо этого мы спокойно сидели, потягивая напитки, и болтали. Я узнал, что ее родители умерли: мать — при ее рождении, а отец — когда она закончила среднюю школу в Голливуде. Нет, она никогда не думала посвятить себя кино! Глупый мальчик! Правда, не думала. Глупый, глупый, глупый! Она занималась разными делами: была билетершей в кино, кассиршей, некоторое время официанткой. А теперь работает моделью. Я рассказал ей, что маленький шрам над моей левой бровью — след медного кастета. Тринадцать хулиганов напали на меня. Я переломал им руки-ноги и забил до смерти. Да, тринадцать. Да, забил всех до одного до смерти. Когда я подошел к подробному рассказу, как забивал их до смерти, было уже восемь часов.

Я встал и, слегка покачиваясь, собрался идти.

— Спасибо за информацию, Робин. Мне надо еще в пару мест. Я был в шляпе?

— Нет, без шляпы, — заверила она меня. Девушка проводила меня до двери, открыла ее и прислонилась к стене.

— Приходите, если вам еще что-нибудь понадобится. Я стиснул зубы, покосился на нее с вожделением, кивнул и вышел.

Солнце давно закатилось за горизонт, но было светло, как днем. Вдоль всего квартала в Виндзоре непрерывным потоком двигались машины. Одни ехали на восток, другие — на запад, ярко освещая фонарями бульвар Беверли. Был вечер пятницы; люди покидали шумный город. Первыми устремились вон из города школьники в нанятых на накопленные деньги такси. За ними — люди из мира кино, закутанные в норковые манто и в темных очках. Они держали путь к зарезервированному столику в каком-нибудь эксклюзивном клубе на Стрип. А в то же самое время в Лос-Анджелесе или в Голливуде в темной аллее или комнате дешевого отеля, может быть, избивали какого-нибудь парня. Рабочие, служащие, клерки — все стремятся из города, и все они потные, как пьяницы в парилке. Вот если бы придумали белье из промокательной бумаги! На этом можно было бы заработать целое состояние!

Я влез в свой «кадиллак», опустил ветровое стекло и влился в плотный поток транспорта на Беверли. Я направился в центр Лос-Анджелеса, к полицейскому управлению. Сегодня для меня не существовало развлечений в «Стиро» или «Мокамбо». Разве что после того, как закончу это дело. Успешное его завершение может принести мне большой гонорар. Человек, который оплачивает мои самоотверженные услуги, вполне может себе это позволить — у него полно зеленых.

Все началось, когда я занимался кормлением своих гуппи. В моем офисе в Гамильтон-Билдинг на Бродвее в десятигаллонном аквариуме их живет целая дюжина. В это время начал звонить телефон, издавая звуки, напоминающие работу счетчика валюты. Я подскочил к нему. Человек на другом конце провода и был тем парнем, владельцем зеленых. Это был Виктор Пил. Он звонил из своего ночного клуба на бульваре Уилшир, где проводились ультрахолостяцкие вечеринки. Он сказал, что есть работа, и спросил, не приеду ли я. Я согласился и приехал. Это было в шесть часов, приблизительно два часа тому назад.

Ночной клуб Пила справедливо носил название «Сераль», что, по Вебстеру,[1] означает «гарем», а в вольном переводе — «место свободных развлечений». Я бывал здесь и раньше, но по другим делам.

Представьте себе: вы входите — и после вечерних сумерек попадаете, как вам кажется, в полную темноту. Однако очень скоро ваши глаза привыкают к сумраку, и вам становится прохладно и приятно.

Первое приятное ощущение возникает при взгляде на гардеробщицу. Вы сдаете что-нибудь в гардероб и одновременно любуетесь костюмом этой дамы. И ею тоже. Затем вы обнаруживаете, что точно в такие же костюмы одеты все девушки, обслуживающие гостей в «Серале». И проверьте, вы не будете иметь ничего против такого однообразия. Одеяние девиц из ночного клуба состоит из рискованно-крошечных бюстгальтеров, украшенных сверкающими искусственными камнями и казавшихся совершенно прозрачными, и длинных шаровар, похожих на те, что носят турецкие девушки, изображаемые на картинках. Шаровары сшиты из тюля или чего-то подобного. Они совершенно прозрачные.

Не спеша оценив костюм хозяйки гардероба, которая все это время улыбалась вам, как одна из любимых жен султана, вы осматриваетесь. Затем делаете три шага — и оказываетесь в приличном ночном клубе. Хотя некоторые говорят, что всякий ночной клуб — это в принципе неприлично.

В шесть пятнадцать пополудни в клубе можно увидеть около двадцати пустых табуреток и несколько столов, покрытых белыми скатертями, перед длинным баром из темного дерева, отделанного металлом. Столы окружают небольшую танцевальную площадку перед пустой эстрадой, на которой ночью размещается оркестр.

Я обошел эстраду справа и приблизился к арке, закрытой бархатным занавесом. Огромный парень с великолепным красным носом стоял перед аркой, скрестив толстые руки на своей бочкообразной груди. В петлице его темного вечернего пиджака торчал маленький цветок гардении. Такой маленький, что никак не мог прикрыть выпуклость под его левой рукой.

Я остановился перед парнем и залюбовался его роскошным носом.

— Шелл Скотт, — представился я. — Пил хотел меня видеть.

— Зачем вы ему понадобились? — пророкотал он. Его голос звучал будто в гавани Сан-Педро в туманную ночь.

— Не имею понятия. Он просто хотел меня видеть. Давай его спросим.

Некоторое время он обдумывал мои слова и при этом делал такие усилия, словно двигал фортепиано с помощью телекинеза.

— О'кей, идем. Ты — впереди, — наконец сказал он. Мы шли по узкому коридорчику мимо нескольких дверей, за которыми находились комнаты для переодевания, к сожалению в данный момент закрытые. Потом мы спустились вниз, попали в еще один холл и подошли к двери с надписью: «Посторонним вход запрещен». Мой провожатый постучал; через минуту дверь отворилась, и из-за нее выглянул довольно полный тип с голубыми, холодными, как льдинки, глазами, длинными бачками и густыми темными усами.

— Вы приглашали меня. Я Шелл Скотт, — спокойно сказал я.

— Да, конечно. Я Виктор Пил, — произнес он так, будто сказал «Авраам Линкольн».

Толстяк кивнул красноносому, который стоял за моей спиной, и я вошел. Пил закрыл дверь, и в комнате сразу стало очень тихо. Звуконепроницаемые стены. Он кивнул мне на стул и спросил:

— Что вы пьете, мистер Скотт?

— Почти все. — Но все же я сказал ему, что предпочитаю, и он отправился к бару. Я же уселся перед большим столом красного дерева и стал за ним наблюдать. Хозяин кабинета был, так сказать, тяжеловесом, лет сорока пяти, с квадратным лицом, двойным подбородком и густыми каштановыми, с сединой на висках, волосами. Одет он был в хороший, явно сшитый на заказ коричневый костюм.

Виктор Пил занимался приготовлением напитков, умело экономя движения. Наконец он протянул мне высокий стакан и сел.

— Хотели бы вы заработать пять тысяч долларов? — начал хозяин кабинета.

Речь его была тихой, отрывистой, почти стенографической.

— Конечно, но в зависимости… — начал я.

— От чего? — перебил он.

— От того, что я должен делать, чтобы заработать их. Пил усмехнулся, и я заметил, что у него немного кривые зубы.