Тенгиз Абуладзе открывает драматический внутренний мир раненного жизнью человека с помощью фантастических видений и поэтических метафор, которые, однако, куда достовернее заурядной бытовой «реальности». Месть совершается у нас на глазах — месть странная, но несомненная: к ужасу родни покойного и всех горожан Кетеван Баратели выкапывает покойника из могилы. Надо знать, как относятся в Грузии к обряду похорон и погребения, чтобы понять — хуже опозорить нельзя. Но есть и другой, метафорический смысл этого эпизода: воздаяние за прошлое — лишение народного признания.

Сюжетную канву фильма и составляет суд над «осквернительницей праха». Не признав себя виновной, она историей своей жизни и жизни города пытается объяснить и оправдать свой диковинный поступок. Качается широкополая белая шляпа, умный иронический взгляд скользит из-под неё. Ни тени страха, ни растерянности, и мгновенная улыбка в кончиках губ — улыбка удовлетворения содеянным — появляется на лице подсудимой. Закапывайте его снова хоть триста раз, и триста раз она его откопает! Не помогут ни стража, ни клетка с замком над могильным холмиком...

Непривычного зрителя может поначалу смутить и даже ошарашить демонстративная путаница исторических примет. Подсудимую, одетую в современный костюм, вводят рыцари в латах и с алебардами, на судьях — средневековые мантии. Между тем герои читают газеты, курят сигареты с фильтром, произносят речи в микрофон, а прокурор вертит в руках кубик Рубика. Но вскоре мы понимаем: это не оплошность, когда следует звать к ответу консультантов, а намеренный приём.

Скажу откровенно: я не большой любитель кинематографического «авангарда», сюрреализма, многозначительной символики. Но здесь этот вызывающий ералаш эпох не отвлекает от смысла, а укрупняет мысль. Когда происходит действие? Никогда и всегда. Где оно происходит? Нигде и везде. Везде, где попираются законы, человеческая личность, а террор, доносы, страх становятся привычным состоянием общества.

В полноватом, ширящемся книзу, самодовольном лице Варлама Аравидзе наивно искать прямую портретность: оно меняется, перетекает... Авторы фильма входят со зрителем в немой договор: то, что нам рассказывают, не сводимо к какой-то одной исторической фигуре, хотя у людей старших поколений на памяти слишком много такого, что заставляет воспринимать этот «сюр» почти как документализм. Ведь живо не одно поколение, которое помнит времена жестоких репрессий, нарушений социалистической законности, которое было свидетелем преступной деятельности Лаврентия Берия.

Городской голова в небольшом грузинском городе не бог весть какая персона, но в том и дело, что механизм единоличной власти, опирающейся не на закон, а на демагогию и репрессии, всегда сходен, и разгадав социальную психологию в одном случае, легко понимаешь её в другом. Абуладзе не делает своего Варлама безумцем-кровопийцей и маньяком. Он совершает бесстрашную работу художника-исследователя, быть может, патологоанатома, освобождая людей от стихийного ужаса и невольного почтения перед такого рода фигурой.

Варламу Аравидзе надо завоевать народ, внушить ему восхищение и покорность своей воле, он должен подкупить посулами и похвалами и людей духа, художников.

Варлам начинает с благосклонной, иногда заискивающей улыбки, начинает с внимания к мнению стариков, дару художника и красоте женщины, порой даже с восторженного поклонения им. Но, в сущности, он не успокоится, пока не погубит все живое и талантливое вокруг себя. Потому что, если хоть одна семья в городе не вышла на улицу славить его успех, а девочка пускает из окна мыльные пузыри, это угроза его власти. Если художник пишет картины так, как ему не нравится, а красивая женщина глядит на него без обожания, он не чувствует своё могущество полным, и оттого, все они окажутся в тюрьме. Он знает свою силу: свободу от всякой жалости, укоризн совести или хотя бы страха перед чем-то высшим — храмом, историей или народной памятью.

Рассчитанное актёрство сродни бесовской смене масок: перед «простыми» людьми он добрый отец города, перед художником — великодушный меценат, перед женщиной — обладатель бельканто и декламатор сонетов Шекспира... А все эти аресты, пытки, казни совершаются как бы помимо его воли, кем-то другим, скорее всего самими же грешными людьми, которые не прочь донести друг на друга, или недостойным его окружением. Его же тайное наслаждение — выследить жертву («Всё вижу, всё замечаю...») и затеять с новым врагом жестокую игру, творя расправу чужими послушными руками — таков великий Варлам в исполнении Автандила Махарадзе. Долго ещё после конца фильма стоит перед глазами это сытое, бритое, одновременно грубое и утончённое лицо: то непроницаемая маска, то истерический всплеск, но чаще всего, как рябь на воде, еле заметные движения, передающие коварство, жестокость, обиду, мнительность, жадное властолюбие.

В удручающих видениях, кошмарных снах воссоздана атмосфера страха, делающая общество при кажущейся его монолитности бессильным, парализующая его: то бегство в узких улочках города, каких-то подземных коридорах, где вода хлюпает под ногами, то пытки, то самооговоры в отчаянной попытке вырваться из сжимающей горло петли. Всякий защитник невинно осуждённого сам на другой день по логике террора становится обвиняемым, и тот, кто осмелится его пожалеть, падёт следующей жертвой произвола. Старики пытаются защищать храм, художник Сандро вступается за стариков. Курушели пробует защищать Сандро, и все они с неизбежностью гибнут. Солидарность честных людей — вот что опаснее всего для Варлама, и её он должен разрушить любой ценой.

Как трудно выдумать что-либо, что уже не случалось бы в жизни! Такова и безумная иллюзия преследуемых: чем нелепее показания на следствии, чем больше людей осуждено невинно, тем скорее всплывёт правда. Невероятна в своём лубочном эстетизме сцена допроса у белого рояля на зелёной траве, где только что звучал согласный дуэт юного следователя в жениховском фраке с розеткой на груди и молодой Фемиды с повязкой на глазах. Но разве более правдоподобно признание подсудимого, что он действовал с двумя тысячами сообщников и собирался прорыть тоннель от Бомбея до Лондона — гиперболический самооговор, принимаемый тем не менее за чистую монету.

Сюжет Тенгиза Абуладзе (соавторы сценария — Нана Джанелидзе и Резо Квеселава) вообще таков, что достовернейшая, подтверждённая тысячами живых свидетелей реальность кажется сегодня многим фантастическим вымыслом, а самый невероятный вымысел несёт в себе правду, лишь заключённую в форму овеществлённой метафоры. Такова сцена, где закопанные по горло в землю герои должны слушать, как диктатор, стоя в открытой машине, поёт оперную арию. Или эпизод, где бродят на станционных задворках у сваленных из вагонов брёвен женщины с детьми, тщетно пытаясь прочесть на спиленных торцах имена арестованных — мужа или отца. «Лес рубят — щепки летят». И как завершение этой сцены — поток опилок с ленты транспортёра, перемолотые судьбы, современный аналог «реки забвения».

Но значение картины «Покаяние» не исчерпывается фигурой Варлама и сценами террора. Её современный нравственный смысл открывается на следующем горизонте художественной мысли: не преступление, а наказание, не «грех», а покаяние в центре фильма.

В сущности, покаяние совершается в этой ленте дважды, и в первый раз оно фальшиво, неполно, сродни самооправданию. Авель кается перед неким святым отцом, лицо которого прячется во тьме, а высвеченные руки плотоядно очищают копчёную рыбу. Он сокрушается, что потерял себя, перестал различать добро и зло, и эту исповедь неожиданно прерывает знакомый нам глумливый смех. Из тьмы выступает сатанинский лик Варлама, чтобы объяснить сыну, что его просто мучит призрак одиночества.

Настоящее, искреннее и глубокое покаяние может прийти только после подлинного потрясения, искупительной жертвы. И такое потрясение ждёт Авеля Аравидзе с неожиданной и самой больной стороны. «Юность — это возмездие»,— любил повторять Блок. Самоубийство юноши из охотничьего ружья, подаренного дедом,— расплата за всю ложь, фарисейство и фальшь «царствующего дома». Подросток с неподкупными, ясными глазами, глядящими на вас в упор, он допытывался у отца о преступлениях, отметивших правление деда, и отец с готовностью объяснял ему, что «времена были такие», что «враги были кругом» и что в конце концов никто не застрахован от отдельных ошибок. Но ведь мальчик поверил в это истово, с отроческой цельностью, и сам стрелял в «осквернительницу праха». Что делать ему теперь, когда ложь отца вышла наружу?

Авель опоминается лишь после гибели сына, наследника — и второе его покаяние полно и безусловно. Но какая цена — это погибшая, погубленная отцом юная жизнь!

Надо посмотреть фильм не однажды, чтобы до конца понять его сложный, метафорический, а в сущности-то кристально ясный образный язык. Но сильный эмоциональный ток и без всяких раздумий мгновенно устанавливается между экраном и залом. Режиссёр, кажется, умеет действовать и простым созерцанием прекрасного. Какие лица, какие лица возникают на экране! Художник Баратели и его жена Нино почти не говорят, только глядят на нас печально и взыскующе их глаза. Но нельзя отвести от них взора: вот где достоинство, красота, человеческая значительность. И всё это — без слов — приговор их теснителям и мучителям.

Незабываемо и лицо гениальной актрисы Верико Анджапаридзе. Она появляется в последних кадрах фильма старушкой, бредущей вверх по мощёной улице, чтобы негромко, с изумлением произнести пафосные слова о том, что улица, которая носит имя Варлама, к храму вести не может.