Я не стану подробно разбирать приёмы создания образов, хотя и сознаю, что именно благодаря своей сценарной основе, энергичному, острому монтажу, богатству изобразительных решений, звуковому рисунку фильм так сильно действует на зрителя. Смелым и точным было решение режиссёра дать сыграть две главные роли одному актёру: в Авеле живёт Варлам, память об отце, почтение к нему, и он должен освободиться от этого в себе, чтобы стать человеком. Выдающийся актёр Автандил Махарадзе справился с этой задачей блестяще. Профессиональный долг побуждал бы меня назвать наиболее удавшиеся работы и других исполнителей. Но, как кричали из публики в старом русском театре в случаях редкого успеха: «Всех! Всех!» Превосходны, впрочем, в своих ролях Мераб Пинидзе, Зейнаб Боцвадзе, Эдишер Гиоргобиани, Кетеван Абуладзе. Точна и живописна работа оператора Михаила Аграновича, художника Георгия Микеладзе... Нет, я сбиваюсь на ложный путь. «Всех! Всех!»

Особое значение этой ленты для нашего искусства я вижу в том, что в теме больной и недосказанной Тенгиз Абуладзе остаётся вполне и до конца художником: и в беспощадности, и в чувстве меры, не позволяющем отчаяться.

Нужна ли горькая память о прошлом? Жестокая память об ошибках и преступлениях? Вот о чём, по существу, спрашивает фильм «Покаяние». И отвечает: необходима. Без неё мы просто никуда не уйдём и рискуем снова стать жертвами трагических ошибок и непреодолённого опыта.

«Кто прячет прошлое ревниво, тот и с грядущим не в ладу»,— говорится в прощальной поэме Твардовского.

Требовательная память никогда не смирится с «фигурой умолчания», запретом на правду в отношении трагических страниц истории народа.

Суд над героиней фильма ещё идёт, а Кетеван Баратели утверждает, что он уже свершился. «Месть не является для меня счастьем. Это моя беда, мой крест...» Покаяние облегчает душу, и в особенности признание, произнесённое открыто и громко, на людях. О, какое чувство облегчения от груза, лежавшего на душе, испытывает тогда человек, каким ясным взглядом смотрит в наступающий день!

Лишь когда Авель Аравидзе, задыхаясь от непривычного труда землекопа, раскапывает могилу и вышвыривает труп отца и тот летит жалкой куклой кубарем с горы над спящим городом — возмездие совершилось, очищение произошло и вернуло человеку цельность.

Счастливый человек Тенгиз Абуладзе, думаю я. Какое внутреннее освобождение, наверное, он пережил, сказав то, что хотел сказать. Счастливы и мы, его зрители, что средствами искусства он дал пережить это чувство нам.

Появление на экранах фильма «Покаяние», я уверен, станет заметной вехой для советского и всего мирового кинематографа. Пусть читатель не сочтёт это преувеличением. Мы столь многое хвалили поспешно и зазря, что не знаешь, какие слова подобрать, когда в нашем киноискусстве возникло явление, которое для многих людей станет душевным потрясением, многих побудит задуматься.

Московские новости. 1986. 30 ноября

КРИК НАД ПЛОЩАДЬЮ

Как мы понимаем

и во что порой обращаем

демократию

Мой друг, с которым год от года мы, увы, видимся всё реже, и не оттого, что не хотим встречаться, сказал мне с горечью: «Слушай, вот ты хвалишь перестройку... А не замечаешь ли, как большинство из нас тускло, скучно живёт?.. Куда-то ушла из жизни праздничность, здоровье, улыбка... Ты часто встречаешь людей, улыбающихся на улице? Бытовая жизнь трудна — магазины, очереди! Но когда она была легка? И почему всё же мы так мало радуемся природе, друзьям, отвыкаем наслаждаться хорошей музыкой, умной книгой? Скажу больше, забросили своих детей, занимаемся ими от случая к случаю, с головой ушли в заботы дня или в газетные, политические интересы, в карьеру, которую делают сейчас не в кабинетах, а на митингах, или погоню за дешевеющим рублём... И как мы завистливы, уязвлены, не умеем щедро радоваться чужим успехам, как подозрительны и не великодушны...»

Долго ещё говорил он на эту тему. И я, не соглашаясь с ним, всё же должен был признать, что повсеместная политизация общества имеет и свою оборотную сторону.

Гласность сделала своё дело. За четыре с небольшим года люди научились сначала читать прессу, которая завоёвывала всё новые рубежи свободного высказывания, а потом и думать свободно. И раньше, конечно, не все мыслили по шаблону, не все запечатывали душу казённой печатью. Но в полной силе была лукавая поговорка: подумал — не говори, сказал — не пиши, написал — не печатай, а напечатал — беги куда глаза глядят. Четыре года мы опьянялись остротой газет и правдой журналов (не всех, положим, но многих), заглядывали в тёмные углы, открывали запретные темы, сначала робко, а потом всё громче произносили отречённые имена эмигрантов и диссидентов, радовались если не глубине истины, то её высказанности вслух. Публицисты, экономисты, журналисты стали модны, как кинозвёзды: читающая масса, влюблённо глядя на «прорабов перестройки», шла за ними. И вдруг пробуждённая масса читателей и нечитателей стала обгонять печать — заговорила сама, вышла со своими интересами на улицу, никому не передоверяя их защиту: люди стали обо всём судить сами.

Произошла огромная, можно сказать, тотальная политизация населения. Все судят свободно обо всём, и каждый, кто хочет выразить своё отношение к власти, к тому, кто, как, зачем и почему нами управляет, так или иначе может это сделать. В очереди в молочную или за хлебом можно услышать, как старушки оживлённо обсуждают сравнительные достоинства Ельцина и Лигачёва, а в пригородном автобусе я недавно стал свидетелем того, как разъезжавшаяся в вечерний час и, понятно, хмельная свадьба неистово, с крепкими выражениями спорила не о женихе и невесте, даже не о приданом или характере будущей тёщи, а о парламентских полномочиях Гдляна и Иванова.

Экран телевизора стремительно приблизил к нам ораторов на высокой трибуне и ведущих в президиуме. Власть лишилась ореола тайны. Руководители предстали как люди: умные и не очень, способные и бездарные, смелые и всё ещё пугливые, честные и желающие спрятать в карман неприятную им истину, скромные и красующиеся — словом, выяснилась поразительная демистифицирующая сила домашнего телеящика, помогающего понять без объяснений и подсказок «кто есть кто». Не зря телевизор называют общественным рентгеном: даже тогда, когда тот, на кого наведена камера, этого не замечает, рассчитывая, что выглядит достаточно импозантно, мы видим на просвет весь его нравственный скелет и угадываем интеллектуальный уровень, как по прибору с точной градуировкой.

Конечно, и среди нас, телезрителей и телезевак, есть умные и глупые, чувствительные и холодные, доверчиво попадающиеся на демагогию и излишне подозрительные. Словом, по иронической поправке к известной пословице «Сколько голов — столько умов», рискнём утверждать, что голов всё-таки больше. И однако, не надо быть высокообразованным или политически подкованным человеком, чтобы в силу простой интуиции, какой одарено большинство людей, присмотревшись, ощутить доверие или недоверие к выступающему, соединиться с ним в его доводах или, напротив, почувствовать внутреннее сопротивление.

Благодаря прямым трансляциям со Съезда народных депутатов и сессий Верховного Совета людям дали возможность если не все, то многое узнать, увидеть из того, что прямо касается перспектив их жизни. А положение страны настолько грозное, что всё восприятие обострено, и политические университеты проходятся в ускоренном темпе.

Но знать реальность, оценивать политику — это ещё полдела. Вторая его часть — выражение своего мнения, свой суд, своё отношение ко всему. Наиболее нормальным образом это выражается в выборах, опросах, референдумах. Но, помимо того, и в митингах, шествиях, собраниях, в какой-то мере через средства массовой информации.

Глас народа — глас Божий, считали римляне, прародители республиканской демократии. И голос этот — то как речь стихийного оратора, то как рёв толпы — всё сильнее слышен нами. Мир мнений — живой, колышущийся, отражающий капризы момента и стойкие настроения масс, фиксируется в социологических опросах: кого поддерживаете? Какую идею защищаете? Общественное мнение колеблется, как ценные бумаги на фондовой бирже. И всё же оно много сознательнее, чем 5 или 15 лет назад. Ушли в прошлое перлы народной мудрости: «Лишь бы не было войны...», «А нам всё равно...», «Начальству виднее...»

Народ задумался. И стал говорить «от себя». Из слушателей многие превратились в ораторов, из читателей — в писателей. Важный и благотворный процесс освобождения от немоты.

Но почему так много надрывного крика, шума, злых споров, социальных и национальных обид, переходящих во вражду, зависти к чужому богатству и успеху? Иногда кажется, что сам воздух пропитался ненавистничеством. Мы в постоянной готовности обличить, и не просто, а с яростью — министерства, кооператоров, русских, евреев, владельцев автомашин, модные рок-группы и т.д. и т.п. Можно ли объяснить такую воспалённость лишь трудностями бытовой жизни, пустыми прилавками, очередями, мелочным бюрократизмом, который замучает до полусмерти, едва тебе понадобится какая-нибудь справка? Конечно, всё это раздражает, заставляет оглядываться по сторонам, ища, на кого бы излить раздражение и тем «облегчить душу». Таково лишь объяснение, но не оправдание. Похоже, что, получив возможность открытого, честного высказывания, мы не знаем, как этим воспользоваться в границах цивилизации и культуры.

Прозвучавший года два тому и казавшийся диким преувеличением молодёжный шлягер Юрия Шевчука о «предчувствии гражданской войны» стал на глазах материализоваться с опасной быстротой. У журналистов вошло в моду говорить, что среди других дефицитов опаснейшим является дефицит власти. Но, по-моему, есть ещё более грозный дефицит в обществе, наблюдаемый на каждом шагу сегодня: дефицит добра. Именно так можно попросту определить то, что округляют в расплывчатом словосочетании: рост социальной напряжённости. Социальная напряжённость — это и есть не что иное, как энергия зла: недовольства, раздражения, наконец, взаимной ненависти разных социальных и национальных слоёв и групп, да и просто людей друг к другу.