Вот модель поведения человека, которого не стыдно назвать интеллигентом. Не «где тепло, там и родина», а родина — где грязь, голод и мор. Понятно, что такой выбор предполагает большой объем духовного содержания, неафишируемое мужество и порядочность.

Другая слабость, по Камю, гордиться собой, торопиться праздновать победу. «Нет, вы не поняли, что чума — это значит начинать всё сначала»,— повторяет свою любимую мысль автор легенды о Сизифе. И снова, и снова не устаёт внушать людям: быть верным себе и своему делу даже без надежды на награду и успех. И не смотреть на других со стороны, мня одного себя здоровым и чистым, потому что «зачумлённость» — нечто большее, чем конкретная зараза: все люди либо «зачумлены», либо под угрозой социальной инфекции.

Когда-то русский учёный Чижевский, сподвижник Циолковского, установил закономерные связи биологии и социальной психологии с излучениями космоса. Давно замечено, что массовый выход на поверхность грызунов или налёты саранчи имеют свою цикличность. Чижевский установил, что подобную периодичность имеют и годы человеческой смертности, пиковые точки инфарктов миокарда. На этом бы наблюдении и остановиться почтенному учёному, но в начале 30-х годов в провинциальной Калуге Чижевский издал за свой счёт небольшую книжицу с хронологическими таблицами, согласно которым массовые социальные возмущения, как-то бунты, войны и революции, также подвержены цикличности, связанной с воздействием космоса. За эту гипотезу, далёкую от марксизма, ему пришлось заплатить не одним годом сталинских лагерей.

Скорее всего, Камю слыхом не слыхал о догадках русского учёного-самородка. Но в его Оране, в полном согласии с Чижевским, чума, пришедшая с крысами, внезапно и немотивированно, как античный рок, растёт, достигает апогея, и в тот самый момент, когда кажется, что больше нет сил ей сопротивляться, так же беспричинно идёт на убыль. Крысы уходят, эпидемия угасает, и скоро город вспоминает об этом, как о страшном наваждении, дурном сне.

При таком понимании дела, казалось бы, слишком мало что зависит от человеческой воли, но люди получают уверенность в минучести всякого исторического морока, и одно это уже служит подпоркой, чтобы достойно вести себя в самые черные и смутные времена. Вот где окончательно становится очевидным, что экзистенциализм для Камю — не теория, не умозрение. Автор отнимает у доктора Риэ даже сладость упоения победой. Сопротивляться, чтобы победить? Нет. Сопротивляться, чтобы сопротивляться, потому что это единственно достойно человека.

Вам не воздастся раем и Воскресением, говорит неверующий Камю. Вам не воздастся славой и почестями на земле (или они будут не нужны вам). Вам, наверное (и скорее всего), не вкушать сладкого плода победы. Но сопротивляться надо.

Когда Камю хочет дать определение современника, обычного городского человека, он делает это в жгучей, как удар хлыста, формуле: «он блудил и читал газеты». Не к тому ли низводит суетная жизнь XX века два некогда безусловных порыва — любовь и страсть к познанию? Чудесное рассуждение автора мы находим в его очерке «Возвращение Типаса»: «Не быть любимым — это всего лишь неудача, не любить — вот несчастье. Сегодня мы все умираем от этого несчастья. Потому что кровавая ненависть истощает сердце, длительная борьба за справедливость поглощает любовь, породившую её. Среди шума, в котором мы живём, невозможна любовь, а одной справедливости недостаточно».

Камю отчасти сам наблюдал, но в ещё большей мере предвидел то чувствительное и болезненное напряжение, какое возникло и концу века в психологии людей и целых народов в связи с темой раскаяния, покаяния. Перед глазами Камю был парадокс: прошли всего несколько лет после войны, и все «коллаборанты», сотрудничавшие с Гитлером, сначала покаялись, но, оправдываясь, вскоре перешли в наступление, претендуя в глазах общества по меньшей мере на равную правоту с участниками Сопротивления.

В начале 60-х годов журналист Клод Жамэ выпустил книгу «Встречи, не состоявшиеся в 1944 году», где спустя 20 лет попытался усадить за один стол в мирной беседе участников Сопротивления и коллаборационистов. Камю уже не было в живых, да он никоим бы на такую встречу и не явился. Но любопытно, что каждый из охотно откликнувшихся на приглашение коллаборантов оправдывал своё сотрудничество с оккупантами, приводя изощрённую систему доказательств своей невиновности. Булочник говорил, что не мог оставить соотечественников без хлеба при любой власти, журналист, что без его участия газета ещё хуже и грубее служила бы гитлеровцам; петеновский генерал ссылался на военную дисциплину, а полицейский чиновник — на то, что, занимая видное место, избавил страну от более суровых репрессий. Нет предела лицемерию людей не только перед другими, но и перед самим собой.

Личное раскаяние, национальное покаяние... Казалось бы, что дурного? Но как часто, лишившись искреннего, религиозного содержания, призывы к покаянию приобретают оттенок лукавого, изощрённого самооправдания. «Каждый требует,— говорится в повести «Падение»,— чтобы его признали невиновным во что бы то ни стало, даже если для этого надо обвинить весь род людской и небо».

Последняя написанная Камю в 1957 году повесть дала возможность писателю сформулировать своё представление о психологии того отряда двуногих, который присвоил себе звание «интеллектуалов» и обычно шествует впереди прогресса. В «Падении» мы выслушиваем исповедь, бесконечный монолог за стойкой бара «Мехико-Сити», «кающегося судьи». Жан-Батист Кламанс исповедуется на фоне искусно написанной декорации ночного Амстердама с его каналами, набережными, освещёнными окнами кабаков, огоньками неслышно проплывающих баркасов, нагруженных цветами.

Не веруя ни в ад, ни в рай, Камю соорудил род художественного «Чистилища» для своего героя. Радости сильного тела, удовольствия изощрённого ума да ещё душевный комфорт, когда чувствуешь себя честным и добрым господином, не берущим взяток, помогающим бедным,— что ещё требовать от благомыслящего современного человека? Но вот ужасный случай: молодая женщина бросилась с моста в Сену, и герой, ставший случайным свидетелем этого, бежит прочь от опасного места, даже не попытавшись её спасти. А потом ведёт бесконечную тяжбу со своей совестью, жадно желая одного — самооправдания. Он кается — и обличает, бичует себя — и любуется собой. «Раз мы не можем осуждать других без того, чтобы тотчас же не осудить самих себя,— говорит «кающийся судья»,— нужно сначала обвинить себя, и тогда получишь право осуждать других. Раз всякий судья приходит в конце концов к покаянию, надо идти в обратном направлении и начать с покаяния, а кончить осуждением».

«Прелесть раскаяния» и его тайная выгода не только в том, что, покаявшись, можно грешить сначала, но, главное, чувствовать себя вправе осуждать других. Начав с любви к свободе, судья кончает мечтою о рабстве, начав с самопокаяния, приходит к обличению. Покаяние напоказ как средство самооправдания, к чему в наши дни так часто прибегают, Камю распознал как некий закон лицемерия XX века. Он учил читателя не лгать себе, не утешать себя, смотреть себе прямо в душу и в ней бесстрашно находить уловки самоутешения, апатии, нравственной лености, нежелания трезво видеть людей и самого себя среди них.

Камю так много рассказал нам невесёлого о нас самих, так мало обольщался утопиями и посулами социализма и технократии, что можно подумать, будто горизонт его мыслей о человечестве беспросветно чёрен. Но это не так. В нём никогда не мог бы найти себе опоры дешёвый цинизм или черномыслие, которое безответственно, часто ради одного форсу твердит о конце света, ноет о гибели цивилизации, близком закате человечества. Модному и несколько театральному ожиданию Апокалипсиса Камю противопоставляет философию долга и всё-таки не убитой в нём надежды.

«Главное — не отчаиваться,— говорит он. — Не стоит слишком прислушиваться к тем, кто кричит о конце света. Цивилизации гибнут не так легко, и, даже если этот мир должен рухнуть, прежде рухнут другие. Да, конечно, мы живём в трагическую эпоху. Но слишком многие путают трагическое с безнадёжным... Когда я жил в Алжире, я всегда зимою набирался терпения, потому что знал однажды ночью, за одну только холодную и ясную февральскую ночь в Долине Консулов зацветёт миндаль. И потом я изумлялся, как этому хрупкому белоснежному покрову удаётся выстоять пол дождями и ветром с моря».

Так рассуждал этот человек, которому не было бы сегодня и 80, но который кажется нам уже далёким гуманистическим преданием европейской культуры — одним из самых интеллектуально сильных и безупречно честных писателей столетия.

Известия. 1991. 22 ноябри

УМЕР ВИКТОР НЕКРАСОВ

⁵

Из Парижа пришла весть: вечером 3 сентября в больнице скончался Виктор Некрасов,

Мы давно не вспоминали это имя: его отъезд за границу и некоторые выступления там в первые годы его эмиграции отдалили его от нас. В Советском Союзе выросло целое поколение, которое не знает его книг. Между тем лучшие из них, созданные на родине между 1946 и 1974 годами, остаются крупным и живым достоянием советской литературы. Его талант художника неоспорим.

Автор повести «В окопах Сталинграда», офицер сапёрного батальона, он стоял у истоков правдивого и честного слова в нашей литературе о войне. В романе «В родном городе» он первым впечатляюще воплотил тему возвращения солдата в мирную жизнь. Памятна и его живая, сердечная книга об Италии «Первое знакомство», возродившая в нашей литературе 50-х годов жанр путевого очерка.