Его книги — жёсткая констатация ужаса бытия, лишённого Божьей благодати, и в то же время опора для мужественной ориентации в своём веке. То, что даёт возможность, даже заглянув в чёрную пропасть отчаяния, найти в себе силы жить деятельно и осмысленно.

Слов нет, Камю — автор не для лёгкого чтения. В своей прозе он часто жертвует не только занимательностью, но даже живой картинностью. Тонкий стилист, он тяготеет к суховатому графическому рисунку. О, конечно, он, как мало кто, умеет изобразить белые дома, прокалённые солнцем, солёные брызги моря, красноватые глыбы скал, воскресить запах розмарина и тамариска. Он может отлично воссоздать характеры, сцены, но тут нет ничего от заманчивой театральной игры, как нет и тяги к изощрённому эпитету, изнеможения от борьбы за совершенство слова. Комический персонаж «Чумы» Грант не может пойти в своём сочинении дальше первой фразы, потому что бесконечно ищет, заменяет и переставляет эпитеты, описывая амазонку, скачущую по аллеям Булонского леса. Тяга к совершенству заменяет ему порыв и силу смысла, которым претит мелочная отделка.

Камю как бы даже не давал воли, сдерживал свой талант живописца и всю силу художественной энергии перенёс в область психологии и мысли. Мысли, непрерывно текущей, блистающей неожиданными поворотами и оттенками, бесконечно красивой, сложной и вместе с тем скульптурной, так что можно, кажется, взять на ощупь все изгибы её рельефа. Мысли, которая спаяна с чувством, страстностью пережитого и до такой степени окрашена личным отношением, что никак не может быть воспринята как холодная риторика или абстрактная философия: это искусство. «Здесь человек сгорел»,— как сказал старый русский поэт.

Есть несколько коренных идей и тем Камю, которые, повторяясь, варьируясь в разных его книгах, точно передали состояние душ в XX веке. И первая из них — ощущение Абсурда, запутанности и зыбкости моральных норм, всех правил и устоев, по которым столетиями учили жить человечество его лучшие наставники. Призывы к ясному нравственному сознанию представляются Камю не только банальными, но и тщетными, а в попытках найти смысл существования вне каждой человеческой жизни он обнаруживает ущербность или неискренность. Судьба человечества напоминает ему старый миф о Сизифе, который по жестокой воле богов поднимает на гору огромный камень, скатывающийся вниз под своей тяжестью, и он вынужден начинать все сначала. Сизиф обречён на бесконечную работу без награды, надежды и воздаяния. Но в уделе Сизифа, согласно Камю, есть своя гордость — отсутствие обольщений и верность себе. В недавние времена у нас появилось изрядно своих домашних самодельных «абсурдистов», которые ненавидят претензии Разума, не признают нравственного суда. Их заранее отвращает всякая попытка понять и оценить — в философии ли, общественном быте или искусстве. Исторически это объяснимо: так настрадались в тоталитарном, насквозь идеологизированном мире, так обкормлены принудительными, однозначными оценками, что потеряли всякую охоту оценивать что-либо. Прочитайте современные рецензии ни фильм, спектакль или книгу: «безоценочное» — значит хорошее «непонятно» — значит подлинное. Нет ничего дальше от Камю, чем этот самодовольный «абсурдизм». Сизиф вовсе не радуется бессмыслице своей работы, и сам Камю глубоко страдает от неразрешимости духовных проблем. Его Абсурд — несчастье, кара, боль, открытие несущее горестную свободу, но отнюдь не самодовольная игра.

«Никогда не надо притворяться» — говорилось в повести «Посторонний» (1940), принёсшей Камю первый заметный успех. Герой повести Мерсо — обычный заурядный человек, но он отчасти «не от мира сего», поскольку одарён какой-то естественной, спокойной, почти автоматической искренностью. Эта ошеломляющая искренность сродни интеллектуальному мужеству, абсолютной честности перед собой самого Камю.

Люди знают, как «принято» себя вести: как полагается вести себя у гроба матери, перед публикой, с любовницей или защищающим тебя адвокатом. И поступают так или иначе не в натуральную меру того, что чувствуют, а по неписаным правилам: чаще всего делают и говорят именно то, чего ждут от них. Мерсо всё делает наоборот. Невероятное стечение обстоятельств привело к тому, что на раскалённой полосе пляжа, в нелепой стычке он убил араба и не находит иного объяснения этому преступлению, кроме самого правдивого и глупого: «Всё вышло из-за солнца». Суд же действует по букве закона, головы публики забиты банальными прописями, и Мерсо приговаривают к казни, по видимости, вполне справедливо. Но для Камю это, по сути, апофеоз Абсурда. Герой сознаёт бессмыслицу суда, отнимающего у него жизнь,— то есть то, что никто никогда не будет в силах ему вернуть, а утешения священника кажутся ему фальшивыми.

Камю ищет точку опоры для оторвавшейся от причала барки самосознания человека: но всё плывёт, качается на её палубе, подхлёстывается то бортовой, то носовой волной. Привычные религиозные и моральные сваи выдернуты — и носится человек в открытом море, не находя ни в чём высшего смысла и всё-таки смысла взыскуя.

Есть, вопреки всему, моральный императив, и стоицизм — тоже род веры,— это остро ощутил Камю в годы немецкой оккупации Франции. Такое сознание было результатом жизнедействия, а не голого холодного рассудка. Камю участвовал в движении Сопротивления, издавал левую патриотическую газету «Комба», и само понятие сопротивления получило для него твёрдо очерченный философский смысл. Раз он, не раздумывая, принял необходимость сопротивления фашизму, значит, соблазн мысли об абсолютном Абсурде бытия даёт трещину. Надо сопротивляться злу, пусть это «не героизм, а обыкновенная честность», как скажет герой романа «Чума» (1947).

Если бы Камю не написал ничего, кроме этой книги, он всё равно остался бы в летописи европейской и мировой культуры: здесь главные его открытия, эссенция мыслей о свободе и долге человека. Сразу после войны книга воспринималась как ответ на опыт недавнего избавления от «коричневой чумы» фашизма. Но, смею думать, содержание романа шире.

Недаром в России, ещё на моей памяти, «Чума» была запретным сочинением. Перевод, сделанный дочерью поэта К. Бальмонта, много лет прожившей во Франции, был принят «Новым миром» в середине 60-х годов. Но напечатать его не удалось: Луи Арагон, коммунист и «друг Советского Союза», решительно отсоветовал это нашему послу в Париже. В Москву полетела шифровка, и отдел культуры ЦК, манипулируя щупальцами цензуры, надолго закрыл саму эту возможность. Почему? Только ли из-за дурной репутации Камю у французских коммунистов, помноженной на профессиональную ревность тех, кто считал себя единственно достойными представлять литературу Франции в «первой стране социализма»? Нет, наверное. Идеи сопротивления всем видам «зачумлённости» могли быть превратно поняты в применении к советской действительности. В таких случаях зарубежный автор получал репутацию «путаника», и его писания не должны были смущать умы наших сограждан. В глазах идеологов Камю был типичным «путаником», а его туманный экзистенциализм (слово столь трудное, что его не сумел произнести говорящий кот в одной повести Валентина Катаева и в результате сдох от огорчения), наводил тень на истины самоочевидные в ясном свете домашнего марксизма.

Что делать, как держать себя, если на ваш родной город внезапно нападёт чума?

Роман Камю — подробная и для нетерпеливого читателя местами утомительная хроника чумного мора, средневекового бедствия, залетевшего в XX век. Камю описывает этапы эпидемии с бытовыми деталями и медицинскими подробностями, заставляющими вспомнить замечание Чехова об одной своей повести: от неё слишком «воняет больницей и покойницкой».

Но это лишь внешний фон. Роман читается как наисовременнейшая притча, развёрнутая метафора о поведении людей в пору исподволь подкравшейся беды. Мы все устроены так, что стараемся долго не верить надвинувшемуся на нас несчастью. Одна, две крысы, внезапно появившиеся в подъездах алжирского города Орана и с лёгким писком околевавшие на лестничных площадках в странном предсмертном кружении, одна-две смерти от непонятной болезни. Ну, что особенного? И вдруг лавины отвратительных серых зверьков с хищными мордами, вышедших на улицы и во дворы города, эпидемия, косящая людей тысячами, без разбора, и часто добродетельных с большим успехом, чем грешных.

Один из героев книги высказывает невесёлую мысль, что «единственный способ объединить людей — это наслать на них чуму». И всё же люди ведут себя по-разному. Одни, растратив начальный пыл героизма и разуверившись в победе, поникают и сами становятся жертвами страшной заразы. Другие сопротивляются до конца, даже не рассчитывая на успех, из одного упрямого чувства долга.

Доктор Риэ вводит вакцины, вскрывает чумные бубоны, организует с друзьями санитарные дружины, никак не претендуя на «героизм». «Спокойное мужество» — вот слово, которое находит Камю для лучших своих героев. Единственное оружие против чумы — это быть честным, утверждает автор, а «быть честным — значит делать своё дело».

Два обычных и понятных человеческих искушения с порога отвергает Камю. Одно — это попытка уклониться от общей судьбы, уехать, остаться в стороне. Журналист Рамбер решает для себя задачу — покидать ему край, подавленный несчастьем, или оставаться? Он оказался в чумном городе случайно, за морем его ждёт счастье, любимая женщина и ещё не поздно выскользнуть за ворота карантина. «Но всё-таки стыдно быть счастливым одному». «Я раньше считал,— говорит Рамбер,— что чужой в этом городе и что мне здесь у вас нечего делать. Но теперь, когда я видел то, что видел, я чувствую, что я тоже здешний, хочу я того или нет. Эта история касается равно всех нас».