— Nemo me impune lacessit, — очень ровно сказал он.

А потом всё взорвалось. Сабина вдруг взвилась в воздух, её ноги описали огромную дугу, — и она плашмя рухнула на землю, издав странный звук, словно упавшая на пол гармошка. Под Антоном тоже что-то словно взорвалось, — схватив приятно тяжелый кувшин с молоком, он прыгнул вперед, и изо всей силы обрушил его на голову оскаленного, уже готового к прыжку Йорда. Кувшин тоже взорвался, словно бомба, и Йорд, в облаке белых брызг, полетел куда-то назад. Антон тут же повернулся к Пампусу…

…чтобы увидеть, как вскочивший уже Андрей, тоже изо всей силы, бьет его ногой в грудь. Пампус, смешно взмахнув руками, тоже полетел назад, врезался в гамак, — но веревка лопнула, и он, опять взмахнув руками, рухнул, стукнувшись башкой об стенку. Антон повернулся к Сергею.

Сабина перевернулась на живот, пытаясь встать, — но Серый уперся ей ногой в поясницу и изо всей силы врезал рукоятью ножа (её собственного ножа!) ей по затылку. Девчонка молча ткнулась лицом в пыль. Антон снова быстро повернулся. Йорд всё ещё лежал неподвижно, лицо его было разбито, сквозь молоко бежали веселые темные струйки. Пампус в странной позе лежал у стены, его голова оказалась повернута под неестественным углом. Готов, сразу понял мальчишка. Йорд ещё дышал, — но неровно, нехорошо. А начиналось так забавно… — как-то отстранено подумал Антон и прислушался. Нет, всё тихо, никто ничего не заметил… наверное.

В этот миг тело Пампуса вспыхнуло белым, ослепительным пламенем, — а потом вдруг исчезло, и воздух сомкнулся в пустоте с громом орудийного выстрела.

Антон не знал, сколько он сидел бы здесь, совершенно обалдев от случившегося, — но Сергей, к счастью, опомнился быстрее.

— Валим отсюда, быстро!.. — заорал он.

Антон пулей вылетел из хижины. И буквально нос к носу столкнулся с Эвертсеном — должно быть, тот спешил на шум. Времени на объяснения не осталось, так что мальчишка просто врезал ему в челюсть, да так, что парень, гораздо крупнее его (во всяком случае, толще и мордастее) на ногах не устоял.

Перескочив через него, он помчался к ограде. За спиной кто-то завопил, но на перехват пока никто не бросился, — Хорги лишь испуганно выглядывали из хижин. Зато впереди маячили четверо воинов — и стоявший между них Льяти. Судя по его вдохновенно поднятой руке и перекошенным лицам Хоргов, он вовсю объяснял им, как глубоко они погрязли в бездне порока. Очевидно, уловив краем уха, что в селении происходит что-то не то, он повернул голову, — и расплылся в ослепительной улыбке.

В следующий миг он поудобнее перехватил лук, который держал в другой руке — и, хорошенько размахнувшись, огрел по башке ближайшего Хорга. Тот без слов ткнулся лицом в пыль, — а Льяти, мгновенно развернувшись, лягнул второго в живот (Хорг тут же рухнул, сложившись пополам, точно перочинный ножик), со всей дури врезал в ухо третьему, — а потом ткнул четвертого луком в поддых. Вся расправа заняла не более пяти секунд.

— Ничего себе… — наконец, выдохнул Антон, когда они остановились. Погони слышно не было, — но Льяти бежал, как угорелый, и они мчались за ним, пока между ними и селением не встали два холма. — Как ты их…

— Я врасплох их застал, — сказал Льяти. Лицо его сейчас было очень серьёзным. — Иначе плохо могло быть.

— А всё равно… — Антон оперся руками в колени, стараясь успокоить бешено зашедшееся сердце. Плохо бегать по такой жаре, да ещё и по неровному… — Четверо на одного — это четверо на одного. Да ещё и с мечами, пусть и деревянными…

— У меня лук был, — возразил Льяти. — И я знал же, что этим и кончится. И думал, что делать, когда…

— Ну, это-то понять было нетрудно… — Андней помотал головой. — Делать-то что будем?

— Да всё то же — к западным горам идти, — удивился Льяти. — Только теперь придется кружным путем идти, и быстро-быстро-быстро. Хорги-то за нами не погонятся, кишка у них тонка, — но вот гонцов к Хорунам наверняка уже послали, а уж те из кожи вон вылезут, чтобы вас к себе заполучить. Они ваших, — ну, русских, — аж до судорог не любят. С тех пор, как их Волки сюда, в этот вот лес выгнали.

— Веселенькая перспектива… — Сергей покрутил в руке отобранный у Сабины нож. — Отличная вещь. Жаль, такой дуре досталась. Ну что — пошли тогда…

Димке было скучно. По-настоящему скучно, до зевоты, как не было ещё никогда в жизни. Впрочем, и строгий постельный режим ему до сих пор не прописывали — ничем, хуже обычной кори и ОРЗ он до сих пор не болел. И нафиг его не пошлешь, что самое смешное — чувствовал себя он, в самом деле, скверно. Голова до сих пор нудно и надоедливо болела, бросало то в жар, то в холод, — а стоило хотя бы подняться, как волной накатывала противная тошная слабость. Неудивительно, что он на стенку готов был полезть. И не сделаешь ведь ничего, — только лежи, как бревно, да пей противные отвары, от которых мозги становятся совсем уже дубовыми. И, что самое гадкое, никто, даже «Ольга Петровна», заведующая у Волков госпиталем, высокая и до ужаса строгая девчонка, не мог ему сказать, сколько всё это продлится. Может, неделю, может, две, а может, и весь месяц. А начнешь дергаться — и вовсе не поправишься, станешь дураком до конца дней…

В дурака Димка всё же не вполне верил — насколько он знал, ничего такого при сотрясении мозга не случалось, — но всё равно, каждый раз становилось страшновато. Мало ли что может случиться здесь, где нет ни рентгена, ни настоящих лекарств… Да и «Ольга Петровна» не жалела черных красок в описании того, что с ним станет, если он не будет «соблюдать покой» — и речь у него отнимется, и ноги, и даже самые мозги… Так что оставалось лишь лежать на набитом травой тюфяке и плевать в потолок. В переносном, разумеется, смысле. Устроили-то его, по здешним меркам, просто лучше некуда, — госпиталь у Волков помещался на третьей платформе Столицы, выше была лишь сторожевая вышка, да резиденция самой «Аллы Сергеевны», так что вид отсюда открывался отличный. Замечательный, можно сказать, вид — на сине-зеленую гладь Моря Птиц, горбатые острова и изогнутый дугой холмистый берег, — только вот и он не радовал. Не радовала и еда, хотя кормили его, можно сказать, на убой, — но вполне больничной кашей без масла и соли. Могучий дух копченой рыбы пропитал, казалось, всю Столицу, и от каши Димка добавочно бесился. Но «Ольга Петровна» категорично заявляла, что соленое ему нельзя, от него вырастет «внутричерепное давление» и вообще придет пиндык.

Димке страшно хотелось послать её нафиг и нажраться рыбы просто в знак протеста, — но какое там «нажраться», когда даже на горшок в его состоянии сходить — уже подвиг, вот стыдоба-то… Да и девчонки от него не отходили, буквально круглые сутки. Особенно, конечно, Машка — она, можно сказать, поселилась в больнице, поправляла подушки, меняла повязки на раненом боку, — и, дай ей Димка волю, кормила бы кашей с ложечки. В другой обстановке он бы пах и цвел, прося тоном умирающего лебедя и того, и другого, и десятого — но сейчас ему было по-настоящему плохо, и даже внимание девчонки раздражало. Пару раз Димка даже наорал на неё. Машка, конечно, надулась и обиделась, — но ухаживать за ним не перестала, и теперь мальчишку терзал стыд. Уж Машка-то такого ничем не заслужила, — но и извиниться он тоже почему-то не мог, и оттого мучился ещё больше. Да и раненый бок не давал забыть о себе. Стрела лишь скользнула по ребрам, разорвав кожу, — но потом Крых приложился к ране пылающей головней, да и грубо наложенный шов тоже не пошел ей на пользу. То есть, наверное, пошел, но болело всё равно сильно. Не так противно и нудно, как болела голова, но всё равно… Машка регулярно перебинтовывала рану, накладывая какую-то мазь, — но боль вскоре возвращалась, и поделать с этим ничего было нельзя, — только терпеть. Хорошо ещё, что никакого воспаления и заражения крови не случилось — то ли помогла мазь, то ли его крепкий молодой организм оказался не по зубам здешней заразе, да и прививки от столбняка ему в детстве всё же делали…