Мишель с досадой отбросил книгу. Я смутно вспомнил, что сам я читал Герцена с трудом, постоянно болела голова, но слушал Литвинова все равно с некоторой долей скепсиса.

— А уж стилистика, — зло продолжил он, — так просто ужасна. Ни одного словечка в простоте, язык вымучен, коряв, везде рубленые предложения и бессмысленные обороты речи. Для романа это слишком публицистика, для публицистики слишком много глупой романтичности. Обилие пустых деталей нервирует, утомляет и неумение отличить важное от второстепенного. Вам подробно описывают французского жандарма с усами и красным носом на встрече Гарибальди, но объяснить, зачем вам его усы и нос — никто не может. Герцен точно скажет, в каком кафе на какой французской улице он пил коньяк с каким-то художником — и дальше последуют длинные рассуждения о французах и проституции, и вы напрасно будете ломать себе голову — зачем вам так подробно говорили о коньяке и художнике? У него рваное, алогичное, дискретное мышление, фиксирующее массу ненужных подробностей, но вычленить подлинные события из этого путаного словоблудия абсолютно невозможно. И неудивительно, что у разумных людей от этого чтива голова болит.

Я хмыкнул и решил выложить карты на стол.

— Послушай, Мишель, это же абсурдно. Ты говоришь, что личность автора от его прозы и стихов неотделима, но я не могу поверить, что стихи и проза характеризуют личность, наоборот, личность творит стихи и прозу, и нелепо, цитируя стихотворные или прозаические строчки, пытаться что-то правильно сказать о поэте: стихи ведь продуманы и выверены, проза выправлена. Умный человек может скрыть себя за потоком слов полностью. Это же не поток сознания!

Литвинов выслушал мой аргумент с неожиданным вниманием, но возразил:

— Скрыть не получится. Если поэт — лжец, то смысл стихов тоже будет лживым. Поэт может фиксировать многое, держать под контролем метрику, тонику, строфику, ритмику, и тщательно выверять содержание. Тут ты прав. Но итог? Помнишь, у Булгакова, упрёк Бездомного Сашке Рюхину: «Взвейтесь да развейтесь…», а вы загляните к нему вовнутрь — что он там думает. Вы ахнете!». А ведь Сашка Рюхин, видимо, неглупый парень, так почему же даже не шибко умный Ваня Бездомный видит его насквозь?

— Нет, подожди, дело происходит в тридцатые, Рюхин мимикрирует, чтобы выжить, он не скрывает свою личность, он скрывает свое несогласие с существующим строем.

— Да, но ему это не удаётся, — подчеркнул Мишель. — Его читают и понимают, что он лжёт. Поэт не может скрыть ни свою личность, ни свою сущность.

Я плюхнулся на диван и потянулся за Бродским. Его стихи дошли до нас только недавно и читались с упоением.

— Хорошо, это твоя книга, — я протянул ему томик, — и ты читал его. Кстати, тебе понравилось?

— Он талантлив, — очень сдержанно отозвался Литвинов.

— Итак, проанализируй Бродского. Что за человек? Чем жил? Чем дышал?

Литвинов усмехнулся. На лице его появилось выражение истинного петербуржанина: холодное, немного брезгливое, осенённое едва заметной улыбкой.

— Для того чтобы разобраться в таком поэте, даже при самом благожелательном подходе, тут ты прав, одних стихов мало. Но главный вывод, читая его стихи, я сделал безошибочно. Это был о-о-о-о-очень умный человек. Бесовски умный, — глаза Литвинова заискрились. — Отсюда главный вывод — рассуждая о нём, нельзя делать скидку ни на наивность, ни на недомыслие, ни на юношеский максимализм. Ничего этого там нет и никогда не было. — Литвинов откинулся на диване. — Итак, анализируем стихи и сверяем их с биографией. В его поэзии бросаются в глаза снобизм, мизантропия, ирония, всепроникающая холодность, интеллектуальная риторика и пустота. — Литвинов, перелистал страницы сборника. — Ощущение пустотности — это моё главное филологическое ощущение. Пока читаешь — она не чувствуется, сохраняется ощущение большого ума и общения с очень умным человеком, но закроешь книгу — и пустота настигает. Стихи эти не оставляют воспоминаний и не остаются в памяти, их надо заучивать специально. После прочтения возникает иррациональное ощущение одураченности, а это злит. Вроде бы с тобой только что так умно и интересно поговорили — а ты вдруг понимаешь, что говорили-то ни о чём и ты просто зря потерял время. К тому же для подлинных российских любителей поэзии его стихи холодны и непривычны. Мы отзываемся на уже знакомое, усвоенное, движемся по ассоциативным рядам, он же работает в чужом пространственно-временном измерении, в чрезмерно усложнённом синтаксисе, в некой метафизической интерпретации действительности. Общая масса читателей его отстранит, но элитарная группа поклонников может сохраниться — он интересен в прочтении. Мне нравится у него несколько стихов. Но талант — это сообщающийся сосуд с Богом, и он предполагает служение Ему. Бродский же никому не служил, и потому он весьма скоро выскреб самого себя, все закоулки личности и исписался. «Птичкиным языком, только б без содержания…» — это предел формальности. Пока всё бесспорно? — вежливо спросил Литвинов.

— Ну, пожалуй, — сдержанно отозвался я.

— Но личность, по моей гипотезе, должна повторить стихи. Стало быть, он — сноб, мизантроп, ироничный интеллектуал, человек при этом холодный и лживый, точнее, — Мишель на мгновение задумался, — нет, я беру последнее определение назад и выражусь иначе. Он не лжец, он — фигляр. Фигляр отличается от лжеца тем, что лжец лжёт затем, чтобы скрыть правду, а фигляру плевать и на правду, и на ложь. В его стихах — нет истины, пространство и время релятивистски искривлено и перекошено, любое утверждение может быть отброшено через строчку и доказано обратное. Он весь — в несколько абсурдистском мире смыслов, стоящих на головах.

Анализ Литвинова удивил меня, выявив что-то потаённое, что вроде бы понимаешь, да не сразу облекаешь в слова.

— Теперь посмотрим на биографию и сопоставим оценки. У нас его представляют неким безвольным страдальцем, которого злые власти выкинули из страны. Между тем Ахматова, когда его выслали после суда 1963 года, проронила: «Ах, какую биографию делают нашему рыжему!» Ключевые слова. Ахматова знала, как «делать биографию», и глупо думать, что Иосиф Александрович, будучи во многом духовным чадом Ахматовой, этому у неё не научился. Если, конечно, он нуждался в учителях, в чём я лично сомневаюсь. Казалось бы — что мешало ему устроиться истопником или сторожем — и писать стихи, коль дело было в этом? Нет, он подводит себя, заметь, в хрущёвскую «оттепель», в самую свободную эпоху за всё советское время — под суд по обвинению в тунеядстве. Потом идёт странный провал в биографии с 1969 по 1972, и тут он выдворяется из страны. Он подавал документы в ОВИР? Он был диссидентом? Почему по приезде на Запад его там уже ждали и предложили работу в трёх местах? Ничего не поймёшь, данных нет. Но чтобы в эти годы выдворили — надо было сознательно нарываться, ведь 1972-ой — это не 37-ой: «черные воронки» по улицам не ездили. При этом известно, что во время поездки в Самарканд в декабре 1960 года Бродский и его друг, бывший лётчик Олег Шахматов, рассматривали план захвата самолёта, чтобы улететь за границу. Но на это они не решились. Позднее Шахматов был арестован за незаконное хранение оружия и сообщил в КГБ об этом плане, а также о другом своем друге, Александре Уманском, и его «антисоветской» рукописи, которую Шахматов и Бродский пытались передать случайно встреченному американцу. 29 января 1961 г. Бродский был задержан КГБ, но через двое суток был освобождён. Добавим к этому, что он уже в 21 год настойчиво учил английский… «чтобы переводы делать». Ну, что ж…

— Ты полагаешь, он был хитрым пройдохой?

— Я полагаю, Бродский всегда хотел уехать из СССР, и при его о-о-о-о-очень большом уме сумел сделать это гениально. Вместо банального перебежчика, подобного Лимонову, он оказался «гордым изгнанником», — Литвинов усмехнулся. — Он ведь был духовным сыном Ахматовой, и «биографию» себе сделал по её рецептам мастерски. Он сам после неоднократно говорил, что «не видит в произошедшем ничего драматичного». Ещё бы: ведь он сам был и сценаристом, и актёром, и режиссёром-постановщиком этой абсурдистской пьески. Он и по жизни был абсурдистом. С больным сердцем пил виски и курил, как сапожник, страшно любя Родину, добился изгнания, полжизни посвящал стихи матери своего сына, которую под финал облил помоями, желал быть понятым — и на пятьдесят лет засекретил свои архивы в России. Самюэль Беккет отдыхает. Эжен Ионеско кусает локти от зависти. Как-то попались три его интервью — одно — на еврейском портале, другое — данное английской радиостанции и третье, транслируемое на Россию. Три разных человека. В первом интервью — русофоб и юдофил, во втором — космополит, в третьем — тонкий русский интеллигент и даже патриот. Говорю же — фигляр. Стихи не лгут.