….Хотелось бы мне знать:

Когда она не пряталась, пока

Невестой не была, зачем теперь

Ей прятаться![2]

Но бесполезно. И без того Федор какой-то не такой – вон как насупился. Ни к чему омрачать столь праздничный денек размолвкой, пускай и маленькой. И я отмахнулся:

– Ладно, потерплю. Авось до свадьбы немного осталось. Но хоть грамотку мою ты ей передашь? Сдается, о письмах в обычаях нет ни слова.

– Отчего ж не передать, – согласился он. – Пиши, а я подожду.

Я кивнул, принявшись за письмо, и рука сама собой вывела:

Отринь волнения, красавица!

Вернулся я, как обещал!

Жаль, не дано сегодня свидеться,

Как я о том в пути мечтал….

И далее как-то само собой пошло-поехало. Чисто, гладко, без помарок. Сам удивился, как лихо, одна за другой, ложатся строка за строкой на бумагу. Никак не ожидал от себя такого. Ай да Федя, ай да сукин сын!

Пока я строчил, в избу вошел Романов. Держался тот по-хозяйски, словно не в гости заглянул, а к себе домой. Впрочем, он и раньше, в кавалькаде всадников, если память мне не изменяет, держался впереди всех, и с таким надменным видом, словно он – наследный принц.

Ласково, но с легкой натугой, улыбнувшись мне, он пояснил свое бесцеремонное вторжение:

– Я, княже, по-свойски. Спросить кой-чего у государя хотел, а времени мало осталось, потому и вломился.

Я кивнул и вновь продолжил увлеченно писать, не интересуясь, о чем говорит боярин с Годуновым. Лишь когда складывал лист, краем уха уловил, что речь у них шла о предстоящем пире.

– Кстати, и у меня к тебе, государь, вопросец насчет него имеется, – заявил я, протягивая Федору письмо и намекающе покосился в сторону Романова, но Годунов беззаботно отмахнулся:

– Ежели о пире, таиться не перед кем – на нем Федор Никитич главный распорядитель. Он тут от многих забот меня ослобонил, покамест ты в походы хаживал. Можно сказать, в заглавных советниках пребывал.

«В заглавных, – отметил я про себя. – Господи, всего полтора месяца отсутствовал, а столько изменений произошло»… Но внешне остался невозмутимым и поинтересовался, почему из моих людей приглашен, как я успел узнать, один Зомме.

Годунов посмотрел на «заглавного». Тот развел руками, давая понять, что оно и без того понятно. Но я продолжал ждать ответа и ему пришлось пояснять. Мол, Зомме, на предстоящее веселье допущен, поскольку он стольник, а стрелецкие головы, не говоря про Микиту Голована и Долмата Мичуру, никто и звать их никак.

– Да с ними рядом никто и не сядет, – развел он руками.

– Получается, пир в честь победы, но без самих победителей, – мрачно констатировал я. – Пожалуй, и мне ни к чему на нем появляться. Так сказать, для полной гармонии.

– Напрасно ты серчаешь, княже, – укоризненно протянул тот. – Я-ста, не один прикидывал, как да чего. Вместях на Малом совете решение принимали. И Марина Юрьевна мне о том сказывала – ни к чему оно. А то, не приведи господь, распри начнутся, бояре челом бить станут насчет порухи отечеству.

– Ну да, – усмехнулся я, не желая уступать. – Как кровь проливать – гвардейцы, а веселиться – бояре…. И что с ними никто не сядет, напрасно. Еще как сядут. Сотники, к примеру.

– А где стока места взять?! – возмутился Федор Никитич. – Ты ж три с лишним тыщи привел, выходит, тридцать….

– Стрелецкие не воевали, – перебил я. – Остаются мои, пара сотников-пушкарей, да Вяха Засад. Итого тринадцать. Считая Зомме и воевод, получается совсем немного, шестнадцать человек…, – и после паузы внушительно добавил. – Именно они разбили Ходкевича. За такие заслуги не просто на пир надо приглашать, но и одарить чем-нибудь. Как насчет подарков, государь? – повернулся я к Годунову.

Тот утвердительно кивнул, заявив, что пошлет за Головиным – пускай подыщет в казне добрые кубки или чарки.

Головин…. Новая странность. Вроде казной до моего отъезда ведал Власьев. Но я промолчал, не став спрашивать, куда подевался думный дьяк. Успеется, выяснится.

– Не наберется столько подарков, – проворчал Романов. – Это ж не меньше сотни. Откуда взять?

– Не понял, откуда сотня взялась, – озадаченно протянул я. – Мы ж сейчас посчитали – шестнадцать человек.

– Как?! – вытаращил глаза Романов. – А боярам?!

– А им-то за какие заслуги? – пришел мой черед удивляться.

– Положено, – проворчал Федор Никитич, обращаясь больше к Годунову, нежели ко мне. – Исстари заведено и не нам тех обычаев менять.

Престолоблюститель замялся. Я попытался помочь ему.

– Решать государю, спору нет, но я бы, на твоем месте, Федор Борисович, не стал понапрасну обижать людей, – и пояснил. – Я про бояр. Ну сам подумай, каково им принимать незаслуженные дары? Со стыда ж сгорят.

Годунов растерянно молчал, а вместо него встрял Романов.

– Не сгорят, – весело подмигнул он мне. – Ты, князь, худо их ведаешь. Они стыд за углом делили, да под углом и схоронили.

– А бесстыжих награждать ни к чему, – развел я руками. – Следовательно, количество подарков остается прежним: семнадцать. И касаемо потерьки чести исправимо. Достаточно объявить пир без мест.

– Все одно: не годится, – не унимался Романов. – Иное, когда боярин подле окольничего сядет, али, пущай, подле думного дворянина. Коль объявлено без мест, стерпит. Но близ худородного, кой даже не стольник… Али ты пир государю решил омрачить?

Мой ученик виновато развел руками. Дескать, сам видишь, никак. Но я закусил удила – не своротишь.

– Тогда надо поставить в палате еще один «кривой» стол и усадить за него всех сотников.

И снова вопросительный взгляд Годунова на Романова, которого не устроил и мой новый вариант.

– Оно ить ежели вровень с прочими ставить, не поспеть холопам передвинуть, больно много времени надо. Разве на отшибе, близ дверей….

И вновь Федор ни гу-гу, показывая тем самым свое полное согласие с доводами «главного советника».

– Пусть на отшибе, – вздохнул я, идя на вынужденный компромисс, но добавил: – Зато ты, государь, сможешь назвать его не кривым столом, а столом победителей.

– Тогда и тебе самому за него надобно садиться, – встрял Романов, иронично ухмыляясь.

Ишь ты, поддел. Думает, откажусь. А хрен тебе во всю твою боярскую морду.

– Отчего ж не сесть. Авось мне не привыкать. Я ведь и кашу из одного котла со своими гвардейцами не раз наворачивал за милую душу, не говоря про сотников. И урона для своей чести, оттого, что сижу бок о бок с истинными победителями, не вижу – сплошной почет.

– А от иного почета, кой тебе Федор Борисович уготовил, место близ себя отведя, ты отказываешься? – ядовито поинтересовался боярин. – И про истинных победителей ты, князь, не дело сказываешь. У нас победитель завсегда один – государь. А прочие токмо его волю исполняют.

Я не ответил, продолжая молча взирать на Годунова в ожидании его ответа. Тот покраснел и сердито буркнул:

– Ежели сказано князем поставить стол, значит ставь. И неча тут!

Романов помрачнел, зло прищурился и, скрывая недовольство, низко поклонился, всем своим видом изображая покорность и готовность выполнить любую прихоть своего повелителя, даже откровенно сумасбродную. Выпрямившись, он напоследок недобро зыркнул на меня и наконец-то удалился.

Едва мы остались одни, как Федор примирительно заметил, дружески хлопнув меня по плечу:

– Да ты не серчай на Никитича, а то эвон яко ликом посмурнел. Али ревность у тебя взыграла, ась? – заговорщически понизив голос, осведомился он, и, дружески ткнув меня кулаком в бок, попрекнул: – Так енто и вовсе понапрасну. Мне сколь на тебя ни наговаривали, но я-то своему князю истинную цену ведаю и в обиду никому не дам. Хотя, признаюсь, порой обидно становилось кой-чего слушать, не без того, – он замялся, явно собираясь что-то добавить, но лишь досадливо отмахнулся. – Ладно. О прочем опосля потолкуем.