Когда Годунов ушел, я, прикинув, сколько осталось времени до пира, понял – навестить никого из своих сторонников не успеть. Жаль, не получится у меня нынче поглубже вникнуть в суть произошедших перемен. Но ничего. Авось весь следующий день свободен. Зато образовалось время для раздумий.

Я неспешно пил кофе и размышлял над странноватым поведением своего ученика. Не тот он, что прежде, явно не тот. Да и искренняя радость от встречи со мной чересчур быстро сменилась у него эдакой отстраненностью. Ну словно вынырнул из-за образовавшегося барьера или забора, обнял меня, поцеловал, а затем опомнился и вновь юркнул обратно. Мне же туда к нему доступа, увы, нет. И в чем причина? Или в ком?

И фразы странные. «Наговаривают….» Ну, кто именно, я догадываюсь, а вот «порой обидно»…. Получается, поверил он кой-каким наговорам. Тогда отчего не спросить в открытую, честно. Чего вилять?

И в памяти вновь возникло то, от чего я старательно отмахивался – пророчество старухи Ленно о трёх смертях, поджидающих меня. Лишь сейчас до меня дошло, до чего они экзотичны. Ладно, смертное зелье. Оно куда ни шло. Нынче яд на Руси в моде. Но острый кол и жаркий костёр…. Впрочем, последнее, с учетом указа о еретиках….

Однако для поиска связи между предсказанием и переменами в государевом окружении времени не имелось, пора переодеваться, и я наскоро выработал для себя задачу-минимум: в ближайшие дни попытаться прояснить вопрос с предательством. Может Марина и впрямь ни при чем, взяла и действительно изменилась в лучшую сторону. Маловероятно, но вдруг… Что ж, проверить несложно. Достаточно слегка спровоцировать ее, сыпануть на хвост перчику, чтоб она – если рыльце в пушку – задергалась и сама себя выдала.

Перчик у меня имелся и сыпанул его уже на вечернем пиру. Полной горстью. Поднимая кубок во славу русского оружия, я еще раз напомнил о божьем промысле, уберегшему меня от предательства, чьи корни, как удалось установить, тянутся из Москвы. Народец недовольно загудел, начав с подозрением поглядывать друг на друга, но я их успокоил. Широким жестом руки обведя «кривые» столы, но не затронув «прямого», где сидели Марина с Федором, я благодушно заверил собравшуюся знать:

– Среди вас его нет. Да и недолго осталось жить тайному ворогу. Одно из условий заключения прочного мира с Сигизмундом, выставленное королевой Марией Владимировной – требование выдать тайного гонца из Москвы и текст послания, привезенного им в Варшаву. Ныне Речи Посполитой прямой резон подписать замирье, потому не сомневаюсь, выполнит его король. И тогда….

Договаривать не стал, но взглядом по наияснейшей скользнул. Так и есть. Не понравилось ей. Тонкие губы вновь в две ниточки превратились, лоб нахмурен, аж морщинка появилась, и смотрит на меня, как солдат на вошь. Ну-ну.

Правда, дамочка быстро взяла себя в руки и даже вслед за Годуновым сказала пару ласковых слов в мой адрес. И подарок вручила. Мол, теперь твоя жизнь, воевода, тебе не принадлежит и ты должен беречь ее как во время походов и сражений, так и в мирное время. Потому прими двойной кубок[3], как напоминание тому, что надобно сторожиться тайных ворогов, да не забывай перед питьем давать отведать из него своему кравчему.

Интересно, слова про тайных ворогов – ничего не значащий намек или двусмысленное предупреждение на будущее?

Но сам серебряный кубок был хорош, а чеканка на нем выше всяких похвал. Ножка изготовлена в виде фигуры Геракла, держащего на цепи трехглавое чудовище. Как я понимаю – пса Цербера. По ободку другой античный герой Персей летел на крылатом коне освобождать прикованную к скале Андромеду.

Федор тоже не поскупился, наградив меня золотым перначом, посохом из рыбьей кости (так здесь называют моржовые бивни), принадлежавшим некогда Иоанну Грозному и собольей шубой, крытой золотным атласом, с золочёными пуговицами, ценой в 157 рублей. Да, да, в указе повсюду цены указывались, словно в магазине.

А Власьев зачитал приговор Боярской думы о выделении мне вотчин: двух небольших сел Медведково и Бибирево, располагавшихся недалеко от казарм, где проживали мои гвардейцы.

– Чтоб и отдохнуть мог от трудов тяжких и заодно к своим ратным людишкам наведаться, – пояснил улыбающийся престолоблюститель.

К своим людям во время пира я подходил неоднократно, напоминая всем, кто разгромил хваленых поляков. Разумеется, с разрешения Годунова. Он хоть и морщился, но отпускал меня из-за своего «прямого» стола, где я был посажен, дабы я мог со всеми ними чокнуться или, как тут говорят, соединить чары. А куда ему деваться, коль тосты мои посвящены именно им: за боевое товарищество и братство, почтить память погибших и так далее.

И всякий раз я, возвращаясь, приветственно поднимал кубок с вином в сторону решетки, установленной высоко вверху в стене за спиной Федора. Пусть Ксения знает – я о своей нареченной не забываю. А она действительно стояла за нею, не обманул братец. Видно было плохо, но мелькало что-то в глубине, а пару раз даже пальчик показался. Не иначе как она столь своеобразно чокнуться со мной пыталась.

А на другой день мне в приватной беседе с Годуновым удалось уговорить отсрочить его свадьбу. Дескать, нельзя тебе, Федор Борисович, жениться на Марине Юрьевне до того, как ты наденешь шапку Мономаха. Непременно враги пустят унизительный слух, будто ты через бабью кику на престол влез.

Тот согласился, но слегка приуныл. Пришлось напомнить, что отсрочка небольшая. Освященный собор всея Руси соберется к началу лета, и навряд ли люди станут долго гадать с выбором, благо его и сейчас с моей легкой руки называют не иначе, как государем.

– Гадать может и не станут, а все одно – долго. Сам посчитай: соберутся они через неделю после Троицы. Пока изберут, оно ж не враз, да мне поначалу положено дважды отказаться, – принялся он загибать пальцы. – А там Петровский пост, сызнова заминка.

– Он в этом году короткий, – пренебрежительно отмахнулся я. – Оглянуться не успеешь, как пройдет. А перерыв между твоим венчанием на царство и женитьбой сделай покороче, в одну седмицу.

Марина Юрьевна, услышав об отсрочке, пришла в ярость. Об этом я мог судить по одному тому, какие взгляды она на меня кидала, когда Годунов пригласил разделить с ними вечернюю трапезу. Впрочем, взглядами она не ограничилась. Едва мы перекусили и холопы очистили стол от блюд, я встал, намереваясь поблагодарить за гостеприимство и попрощаться, но не тут-то было. Мнишковна притормозила меня, и, иронично кривя губы, выразила желание послушать мои песни. Дескать, сказывал ей кое-кто, сколь искусен я в них, а потому….

Тон, которым она это говорила, назвать просительным язык не поворачивался. Да она особо и не скрывала своего пренебрежения. Мол, желаю сравнить, кто лучше поет – бродяги гусляры или князь, отчего-то возымевший желание их затмить.

Послать бы дамочку, да нельзя – Федор вмешался. Мол, и впрямь, отчего мне не порадовать государыню-царицу, да и он, признаться, соскучился по моим песням. Отговорился я порванными струнами. Но пришлось пообещать, что в самое ближайшее время, едва раздобуду их, непременно сыграю. Надо ли говорить, насколько Марина осталась недовольна моим увиливанием, прекрасно поняв истинную причину моего отказа.

Продолжение нашего «приятного» общения наступило на следующий день, когда Мнишковна после полудня, стоило Федору отправиться почивать, вызвала меня к себе в палаты. Едва я вошел, она набросилась на меня с обвинениями, что я сызнова принялся за свое. Ранее, когда меж ними мог произойти спор за власть, она как-то понимала мою заботу о Годунове, но теперь….

– Али опомнился, князь? Понял, какой венец краше? – язвительно осведомилась она под конец и иронично усмехнулась. – Так о том ранее мыслить следовало.

Однако намекнула о возможном прощении, но при условии….

Их оказалось несколько. Во-первых, я должен отправить к Марии Владимировне гонца с рекомендацией не настаивать перед Сигизмундом на выдаче гонца из Москвы и грамотки, привезенной им королю. Ни к чему требовать и имя автора послания. Дескать, иначе из-за моих непомерных требований сорвется важное для Руси замирье. Да и ни к чему выискивать предателя. Ясно, что он покинул Русь, ибо на сегодняшний день кроме нее самой, кухмистеров и ксендзов в Москве из поляков никого не осталось. Тогда зачем возбуждать нездоровые страсти среди народа? Эдак и до мятежа недалеко.