Томасу он написал: «Поезжай со своей девочкой. Ко мне приедешь, когда выберется время».

Когда Берндт, с высокой температурой, едва держась на ногах, искал улицу, ведущую к стоянке машин, — он и здоровый плохо ориентировался в Хадерсфельде — какой-то человек схватил его за рукав и воскликнул:

— Бог ты мой! Неужто это вы?

Берндт его оттолкнул.

Наконец он разыскал свою машину. И два часа ехал по извилистой, тяжелой дороге в Шварцвальд, к жене. По счастью, в этом году первый снег быстро стаял. Гололедицы не было. Доехал Берндт благополучно. Но в дом ввалился в полном изнеможении.

Человек, воскликнувший «Неужто это вы?», потрясенный, вернулся к своим товарищам, поджидавшим его на углу. Они спросили:

— Это что за тип?

— Да это же мой директор. Профессор Берндт. Он был моим директором еще в русской зоне.

— Но он тебя не узнал?

— Нет.

Бехтлер думал: если один человек, который остался там, как Ридль, не узнает другого, ну что же… Но если один человек оттуда, оказавшийся здесь, не узнает другого оттуда… ну что же… он меня и там не знал. Странно, что я встретил их обоих, одного за другим.

Берндт в бреду отталкивал Бехтлера и что-то бормотал. Этот человек всю ночь не давал ему покоя. Он был ему незнаком. Какое-то отношение он к нему имел. А какое — неясно. Берндт бормотал:

— Оставь меня! Оставь меня!

Дора была счастлива, когда неделю назад Берндт спозаранку вскочил с кровати, глаза у него опять были молодые и блестящие, после того как он долгие недели, вернее даже месяцы, вялый и разбитый, бессмысленно слонялся по дому ее матери.

— Я сейчас же еду в Хадерсфельд, — заявил он. — Хочу уладить дела с Бентгеймом.

За завтраком дети изумленно смотрели на отца, внезапно переменившегося. Особенно старшая дочка. Она посматривала и на мать: что-то тут не так.

Дора прислушалась к шуму отъезжающей машины. Уладить дела. Да. Но как уладить?

Вечером он позвонил, голос его звучал бодро:

— Все идет отлично. Лучше и быть не может. Мне надо только здесь немножко попривыкнуть. А ты, Дора, подготовься к переезду.

У нее стало легче на душе. Он в хорошем настроении. Но тут же заныло сердце. Значит, он всерьез решил здесь остаться.

Дора долго ждала от него вестей. И тревожилась. Не знать даже, где он остановился… В отчаянии она подумала: написать — профессору Берндту, у Бентгейма, Хадерсфельд, — нет, это невозможно.

Вдруг перед домом остановилась машина Берндта. Берндт быстро вошел в комнату. Вид у него был измученный. Он пробормотал что-то о гриппе. Дора, которой сначала показалось, что с ним в Хадерсфельде стряслась какая-то беда, испугалась, заметив, что он весь горит. Врач тоже подтвердил:

— Жестокий грипп.

Это был сельский врач. Днем и ночью он колесил по дорогам. О нем говорили: «У него чудодейственные руки. Он на редкость чуткий человек. Он не просто осматривает больного, не просто его выслушивает, он видит его насквозь. Видит все, что вокруг него творится и что осталось у него за плечами». Такого врача в Коссине Дора не знавала. Куда до него доктору Фюрту!

Берндт говорил мало. Даже потом, когда медленно пошел на поправку. Только однажды он сказал капризным тоном больного ребенка:

— Под одной крышей с Бютнером — никто не вправе этого от меня требовать. Это и Бентгейм уже понял, по крайней мере младший Бентгейм.

Дора взяла его за руку.

— Объясни же мне наконец, что между вами произошло.

Берндт коротко ответил:

— Я разочаровался в Бютнере. Я давно тебе это говорил. Он вел себя непорядочно. Все.

Так как муж опять дни напролет валялся на диване, Дора начала разговор:

— Почему мы торчим здесь? Подумай хорошенько, ты разве не хочешь вернуться?

— Я же сказал, ты не должна больше касаться этого вопроса. Это абсолютно бессмысленно, — жестко отвечал Берндт.

Но Дора не отступала:

— У тебя здесь ни одного светлого дня не было. Напиши туда, а еще лучше, объясни откровенно, что тебя провели. На предприятии что-то не ладилось. Вину приписали тебе. А ты вдруг вообразил, что тебе угрожает какая-то опасность.

Берндт закричал:

— Вообразил? Да меня же арестуют, как только я вернусь! Меня сошлют! Черт знает куда!

— Милый Берндт, — сказала Дора, с давних пор привыкшая называть его по фамилии, — ты начитался здешних газет. Неужели ты думаешь, тебя арестуют за то, что коссинскому заводу не удалось досрочно выполнить план?

— Да, они решат, что здесь был злой умысел.

— Берндт, что на тебя нашло? Кому такое может взбрести на ум? Думаешь, русские забудут когда-нибудь, как ты к ним пришел? По доброй воле. Сразу после войны. Клочок земли, на котором вы прятались, ты и Бютнер, был еще занят американцами. И вы сразу же перешли на сторону Советов. Вот наши руки, вот наши головы. Дайте нам дело. Примите нас. И это они забыли? Ты это забыл?

— А может, их убедили, что все с самого начала было обманом? — Хитрая гримаса исказила его лицо. Он язвительно улыбнулся.

— Кто же ввел их в заблуждение? Зачем? — прошептала Дора.

— А если так оно и было? Если так оно и есть? А как бы ты поступила в столь сомнительном случае, если бы ты была комендантом? — Он искоса взглянул на нее. Сквозь разноцветные стекла, которые в детстве очень нравились ей, а теперь были противны, но зато нравились ее детям, предвечернее солнце отбрасывало красные, зеленые и синие блики. В таком пестром освещении его родное, умное лицо вдруг показалось ей каким-то дурацким. Дора вскочила на ноги.

— Прекрати молоть вздор! Я бы, безусловно, пошла в комендатуру: «Вот я. Я, Дора Берндт. Спрашивайте меня. В последние три года гитлеровской власти я знала, где скрывается Берндт. Допросите меня, если вам охота. Я, во всяком случае, с вами. Больше мне некуда идти. Остальное ваше дело. Доверие, недоверие — ваше дело. Я со всем смирюсь».

Берндт отвечал, не колко, не капризно, только вконец измученным голосом:

— Я же сказал, говорить об этом бессмысленно. Мы здесь, и мы здесь останемся. Прошу тебя, не приставай ко мне.

Через некоторое время какой-то странный звук донесся до нее из соседней комнаты. Она не сразу поняла — это стонет Берндт. Что с ним такое? Должно быть, это случилось еще там, в Коссине, когда я с детьми поехала сюда, в Шварцвальд, к матери, а он вдруг сорвался вслед за мной.

Он избегал детей, как будто был болен заразной болезнью. Мальчик был слишком мал, чтобы этому удивляться. Девочка с укоризненным видом отходила в сторону. Мать Доры, фрау Роннефельд, маленькая, изящная женщина, никогда не носившая черного, а только коричневое, серое или лиловое, утешала дочь:

— Он соберется с силами. На все нужно время. Это и доктор говорит.

Дора, беспомощная, не знающая, куда приткнуться, то ли играть с детьми, то ли помогать матери на кухне или в саду, в отчаянии, порой смахивавшем на смертельную скуку, была почти счастлива, когда неожиданно приехали гости. Нерлинги, родители близнецов! В Коссине, когда они уж очень докучали ей, Берндт ее убеждал: «Нам нужен каждый человек, который хоть что-то умеет. Поговори с его женой. Не отталкивай от себя людей».

Никогда бы Дора не подумала, что так обрадуется этим болтливым гостям. Она попросила мать принести кофе и вишневку и на скорую руку приготовить для гостей что-нибудь повкуснее. Берндт тоже был доволен, что старые знакомые проделали на машине нелегкий путь через горы, чтобы приехать к нему. Значит, о нем помнили, в нем нуждались. Инженер Нерлинг сообщил: да, на бентгеймовском трубопрокатном заводе он начальник того же цеха, что и в Коссине. Но как же за этот год все переменилось в Хадерсфельде!

Его жена так и сыпала новостями. Подумать, что Бютнеры расходятся, эта образцовая пара! Могли вы такое предположить? Ее муж оглянулся и, смеясь, сказал: