— Ты так уверенно говоришь, а ведь еще ничего не решено.

— Тем не менее это так, — настаивала жена. — Она совсем вскружила голову Бентгейму, эта Хельга Бютнер.

Но Дора нисколько не развеселилась, напротив, она была изумлена, даже испугана.

— Какому Бентгейму?

— Младшему, разумеется, Эугену. Он единственный наследник. Вы, Дора, мне как-то говорили, что еще со школы знаете Хельгу Бютнер. А чему вы, собственно, удивляетесь? Эта дама прошла огонь, воду и медные трубы. Эугену Бентгейму достаточно было на нее взглянуть, о дальнейшем она уж сумела позаботиться. Что ж, Эуген Бентгейм — это Эуген Бентгейм, к тому же он недурен собой.

Изумленная Дора тихонько сказала:

— Но ведь у Бютнеров была большая любовь. — И вдруг при мысли об этих двух людях, безрассудных, пожалуй даже жестоких, ей почудилось, что вот-вот рухнет и то, что всегда казалось ей нерушимым. Фрау Нерлинг засмеялась.

— Что это вы состроили такое лицо? Тут опять большая любовь. По крайней мере со стороны Эугена Бентгейма. А ваша школьная подруга Хельга? Ну что ж, Вольфганг Бютнер получил хорошую должность, он давно на нее зарился. Наконец-то исследовательский институт. Заместитель директора. Ведь на должности назначает Эуген Бентгейм. Так что Хельга теперь забралась — выше некуда. Хотя она не так влюблена в Эугена, как была когда-то влюблена в Вольфганга. Главное, что он в нее влюблен.

Инженер был тоже не прочь почесать язык. И подтвердил:

— Что правда, то правда. Выше некуда. И ведь меньше чем за год. Вы только подумайте, породнилась с Кастрициусом! Дочь Кастрициуса — вдова Отто Бентгейма. За такое родство Хельга охотно пожертвует заместителем директора какого-то там института.

— Несколько минут назад ты говорил, что это еще отнюдь не решено, — вставила фрау Нерлинг. Ни она, ни муж не заметили, что Берндт умолк и помрачнел.

Оставшееся время они на все лады обхаживали мать Доры. В ее маленьком доме имелось множество стеклянных и резных безделушек, которыми можно было шумно восхищаться. Они и с детьми болтали. Ах, как дети поправились на шварцвальдском воздухе!

— Ты еще не забыла Коссин? Помнишь, как вы там жили?

— Нет, — отрезала девочка, глаза у нее стали злыми. «Не приставай ко мне, тетка, ничего я тебе не скажу, ничего, ничего, ничего», — твердила она про себя.

А как-то вечером спросила:

— Мама, когда мы поедем обратно?

— Еще не скоро, — отвечала та. Матери впору расплакаться, подумала девочка, а она делает вид, что все в порядке. Что-то тут не так.

Нерлинги ехали к Берндтам не просто в гости. А может, все-таки? Рассказать, как хорошо идет работа. Похвалиться новым автомобилем. И тому подобное. И так далее. На следующий день молодой Бентгейм — да-да, Эуген Бентгейм, тот самый, который был предметом столь долгого обсуждения, — случайно или не случайно пришел в цех Нерлинга. Видно, не зря говорили, что он человек общительный. Нерлингу нравилось, что Эуген Бентгейм ничего из себя не строит; он попросил объяснить ему новую систему монтажа, откровенно признавшись, что не очень-то в этом разбирается. Через десять минут наступил обеденный перерыв. В вестибюле Бентгейм осведомился о жене Нерлинга, даже о близнецах, даже об автомобиле. Слово за слово, и разговор опять коснулся Берндта. Больным он сейчас уже не выглядит. Недаром же они в прошлое воскресенье для поездки к нему обновили свою машину.

В следующее воскресенье перед домом фрау Роннефельд опять остановилась машина. Дверь открыла Дора. Эуген Бентгейм представился и крепко пожал ей руку. Дора призналась себе, что он ей нравится. Он казался искренним, прямодушным, тут ничего не скажешь. Роста он был невысокого, но телосложения крепкого. Сразу видно — спортсмен.

Дора не заметила, что Эуген Бентгейм приехал не один. Медленно, осторожно, словно у него что-то болело, вылез из машины его спутник. Маленький, еще меньше, чем Эуген, с голубыми глазами. Эуген его представил.

— Нам пришлось воспользоваться этой поездкой для делового разговора.

Пока Берндт удивленно, но и обрадованно — все-таки разнообразие — приветствовал гостей, Дора уже успела позабыть, как зовут этого человека, Мюллер или Майер.

Расторопная фрау Роннефельд кое-что добавила к воскресному обеду. Три бутылки были выпиты мигом. Берндт тоже пил больше обычного. И Дора. Даже мать. А Эуген Бентгейм весело болтал со всеми сидящими за столом. Больше всего с детьми. Дора подумала: видно, он любит маленьких. А как у них будет с Хельгой? Захочет ли она рожать ему детей?

Как бы там ни было, после обеда он учил детей всевозможным играм. Шум поднялся на весь дом. Потом дети и Дора с Эугеном ушли в детскую.

Когда взрослые, Дора и Эуген Бентгейм, снова спустились вниз — дети никак не могли оторваться от бумажной мельницы, которую они им смастерили, — приезжий, Мюллер или Майер, сидел с Берндтом. Дора заметила, что муж чем-то взволнован. Мать позвала к столу — пить кофе. Эуген опять участвовал в общем разговоре. Маленький голубоглазый незнакомец то и дело нахваливал пирожное. Мать Доры была польщена.

На обратном пути, сидя за рулем, Эуген Бентгейм сказал:

— Ну? — А так как его спутник, которого звали не Мюллер, а Майер, помедлил с ответом, то присовокупил: — Боюсь, что у вас было мало времени на переговоры.

— Слишком много, — возразил Майер. С минуту он молчал, затем пояснил: — Этот Берндт на первый же мой вопрос ответил: «Ах, так вот что значит ваше посещение! Все, что можно узнать о Коссине, вы и без меня давно знаете. Из-за этого приезжать не стоило». — Майер продолжал: — Когда я очень осторожно вернулся к разговору, он сказал примерно следующее: «Работая у вас, я, конечно, буду выполнять свой долг. Буду делать все, что положено человеку моего ранга, — он приблизительно так и выразился, — но если вам от меня что-то еще нужно, то к моей профессии это не относится. Вы для этого содержите других людей. Посылайте их в Коссин. Меня же расспрашивать бесполезно».

— Странно, — сказал Эуген Бентгейм.

Майер промолчал.

Они довольно долго ехали, не говоря ни слова. Молчание нарушил Эуген Бентгейм:

— Как вы себе объясняете его поведение? Почему он ничего не сообщил? Ведь, в конце концов, он же пришел к нам?

— Я могу ответить вам точно так же, как мне ответил Берндт. Я выполнил свой долг. Разыскал Бютнера, чтобы он заманил к нам Берндта. Словом, доставил вам этого человека. Остальное к моей профессии не относится. — Потом он опять заговорил: — Я бы на вашем месте ни в коем случае не стал настаивать, чтобы ваш отец взял Берндта в Хадерсфельд. Вам нужны люди, которым вы безоговорочно доверяете. А о каком же доверии может идти речь, если человек отказывается дать сведения о заводе в восточной зоне, известном ему вдоль и поперек?

Вечером Эуген пытался объяснить отцу то, чего сам толком не понимал:

— Поставь себя на место человека, внезапно сбежавшего из восточной зоны. Его там оскорбили, обидели, вообразили, что с ним можно обойтись, как с первым встречным. Предупреждать об увольнении у них, по всей вероятности, не принято. Он хочет работать в нормальных условиях, у нас, так как мы его ценим и уважаем. Но это еще отнюдь не значит, что он сразу выложит американцам те подробности, которые они хотят от него узнать.

Старый Бентгейм пришел в ярость. Поведение этого профессора Берндта нимало бы его не трогало, не иди здесь речь о его собственном заводе, который он потерял, но еще надеялся вернуть себе.

— Где же твой разум? — воскликнул он. — Этот человек годами не щадил себя на посту директора коссинского завода. Наконец он смекнул, во что вляпался. Представил себе, что его ждет. И тут же ринулся обратно. Ты понял? Обратно! И после этого наши американские друзья не смеют его ни о чем спросить? Послушай-ка, целый год мы об этом не думали, но теперь я считаю, что господин профессор Берндт, как любой другой, обязан заполнить анкету, из которой будет явствовать, что он такое: политический эмигрант, и точка.

Эуген был сдержан, но глаза его смеялись, ибо все прошлое — к прошлому относились и заводы за Эльбой — волновало его гораздо меньше, чем отца. Он позабыл, что советовал ему в машине Майер.