Разговор шел чисто деловой, и Берндт был безразличен американцу. Но в одной своей фразе Берндт затронул нечто, не относящееся к делам и Уилкоксу не безразличное.

Когда Берндт сказал, что его жена, видимо, не хочет уезжать из Европы, он мгновенно подумал о своей жене, Элен Уилкокс, урожденной Бартон, которая, напротив, рвалась вон из Европы.

Ему сообщили, что Элен, разумеется с неразлучной подругой Джин, сестрой милосердия, из Франкфурта-на-Майне перебралась в Гамбург. Правда, оттуда они отплыли не на первом пароходе, как предполагали сначала, — Джин пришлось отложить свой отпуск и заняться оборудованием госпитального судна. Элен между тем осталась в Гамбурге и даже, что больше всего удивило Уилкокса, поступила на службу в одно из отделений Красного Креста; ясно, что это подруга ее надоумила.

Уилкокс был не охотник до пикантных бракоразводных процессов, до слежки, до разоблачений интимных секретов. Он влюбился в Элен сильнее, чем, по своим представлениям, мог влюбиться. И очень привязался к жене. В ту пору — Уилкокс считал ее счастливой порой, — видя Элен в машине, у себя в доме или в обществе, он часто вспоминал слова вице-президента Вейса: «Возьмите себе жену из наших мест, из хорошего старинного рода, пусть даже бесприданницу». Отличный совет. Все шло как по маслу, лучше и желать нельзя. Ее манеры, вкус, туалеты, разговоры. И никогда между ними не было ни единой размолвки.

Он только пожал плечами, когда Элен заявила, что не может больше жить с ним. Нельзя же было назвать размолвкой, если он настаивал на своем постольку, поскольку это было необходимо, чтобы оправдать доверие фирмы, приславшей его сюда. Может быть, Элен не нравились его гости, немецкие инженеры, которых он должен был приглашать к себе время от времени? В конце концов, он жил в Хадерсфельде не для собственного удовольствия. Когда оказалось, что Элен вполне серьезно говорила о разрыве и он остался один-одинешенек, ему вспомнилось, что у Бентгеймов как-то раз он встретился с неким весьма благообразным человеком, имя его он, к сожалению, забыл. Позднее маленький Майер рассказал ему в клубе, что этому бентгеймовскому гостю с помощью ловких махинаций удалось заставить своего шефа, профессора Берндта, уехать из восточной зоны. Уилкокс поделился тогда с Элен этой забавной, как ему казалось, историей. «И ты собираешься пригласить его к нам? — холодно спросила Элен. — Я не желаю принимать такого человека». И только теперь Уилкокс понял, что тогда в ее голосе звучала угроза.

Нет у нее причин уходить от меня, думал Уилкокс. И не может быть. То, что было тогда, — это не ссора. Неужели жена не понимает его здешних обязанностей? Он должен неусыпно наблюдать за новостройкой — бентгеймовским заводом. А значит, и приглашать к себе нужных людей. Элен достаточно умна, чтобы это понять. Нет, что-то совсем другое крылось за ее решением. Мужчина, по всей вероятности. Но кто? Ему вспомнился дурашливый малый, литератор, с которым она флиртовала еще в Париже. Позднее Уилкокс не без оснований запретил ему являться к ним в дом.

Уилкокс еще недостаточно жил один, в мыслях еще не настолько оторвался от Элен, чтобы, сидя в своем пустом доме, не думать: за что она меня не любит? Наш брак был так благопристоен. Так разумен. Но мне всегда суждено жить нелюбимым.

Однако вскоре Уилкокса точно подменили, он приказал своему поверенному установить слежку за женой. Он хотел знать, с чем имеет дело. И не хотел, чтобы его морочили. Так же как не хотел истратить ни одного лишнего цента на судебные издержки при разводе. Он быстро подавил в себе неприятное чувство и назвал Герберта Мельцера, литератора, сотрудничавшего в редакции некоего Барклея.

Он был поражен, когда его поставили в известность, что человек по имени Герберт Мельцер, американский гражданин и журналист, в прошлом году погиб.

Уилкоксу даже в голову не пришло, что его жена могла не знать о смерти Мельцера. Он, словно молодой и неопытный человек — правда, такие люди часто оказываются правы, — считал, что все серьезные и важные события как-то связаны между собой и что уход Элен и гибель этого Мельцера тоже стоят в определенной связи.

Но через месяц или два в Хадерсфельд прибыл вице-президент Вейс собственной персоной, начались совещания. Один вечер они провели без женщин, со старым и молодым Бентгеймами. Вейс снабдил его полномочиями, на которые он давно надеялся в глубине души. Жизнь продолжается и без Элен, понял Уилкокс, моя серьезная деловая жизнь, а теперь еще со столь солидными полномочиями. В этом Элен ровно ничего не понимала.

Когда Берндт сказал, что его жена не хочет уезжать из Европы, перед внутренним взором Уилкокса с необычайной ясностью предстала Элен, стремившаяся вон из Европы. Она стояла у зеркала, улыбаясь, примеряла ожерелье, которое он купил ей, и, казалось, впервые познавала собственную свою прелесть. Секунду спустя его лицо снова приняло то сурово неподвижное выражение, которое про себя отметил Берндт.

На рождество Томас с Линой, как и было условлено, поехали в Рейфенберг.

Эрна, бойкая, веселая женщина, не в пример своей сестре Лине, живо интересовалась нарядами и прическами. Муж ее, Хорст Гербер, служил в мебельном магазине. У них были две маленькие дочки. Жизнерадостность отличала всю эту семью. Эрна из каких-то немыслимых лоскутков умело мастерила веселые, пестрые платьица для дочек, Хорст очень гордился своими тремя «бабенками», как он их называл.

Хорст и Эрна были донельзя удивлены рождественским гостем — Томасом. Никогда бы они не подумали, что сдержанная, молчаливая Лина заведет себе такого друга. Они считали ее синим чулком. Всегда-то она была поглощена делом. Раньше — в третьем рейхе, теперь — на социалистическом строительстве. Томас отлично себя чувствовал в кругу этих веселых, приятных людей и от души хохотал над шуточками, которые отпускал Хорст. Эрна спросила сестру:

— Вы еще не поженились? В таком случае смотри не упусти его. — Лина только головой покачала. Она очень смягчилась за последнее время. И дети теперь охотнее с нею играли.

Быстро пролетели праздничные дни. Эрна по мере сил пеклась обо всех. С нового года она собиралась, как прежде, идти служить в контору, все же приработок. Хорст получал весьма умеренное жалованье. Он не возражал, говорил:

— Надо же моим бабенкам приодеться.

Для прощального обеда Эрна сварила курицу. А вермишели для бульона дома не оказалось. Она послала Томаса в соседний магазин. Там было полным-полно народа, он терпеливо стоял в очереди. Впрочем, на душе у него кошки скребли, как бы им не опоздать на поезд из-за задержавшегося обеда.

Он взглянул на продавщицу, женщину пышную, но проворную. Ничто не укрывалось от острого взгляда ее птичьих глаз. Она безостановочно орудовала ножницами в сознании своей власти, хотя бы над сахарными и мучными талонами. Впоследствии она даже сожалела, что государство отменило продуктовые карточки: когда в магазине толчея, узнаешь разные подробности из жизни покупателей.

Томас был уже у дверей, когда кто-то дернул его за рукав. Белокурая бледненькая девочка. Он сначала принял ее за ребенка. Она вышла вслед за ним и какими-то смешными, дробными движениями стала заталкивать его в ближайшую подворотню. Потом поднялась на цыпочки, чтобы быть на уровне его глаз, рассмеялась и спросила:

— Ты меня не узнаешь?

— Честное слово, не узнаю, — отвечал Томас и вдруг запнулся. Какое-то чувство шевельнулось в нем, куда более слабое, чем воспоминание, но и более живучее, что-то совсем позабытое, но в то же время незабываемое. Девочка с лукаво выжидательным выражением в глазах стояла на цыпочках, все ближе подставляя себя под его взгляд. Белое ее личико, Томас только сейчас это заметил, было лицом взрослой девушки или, может быть, взрослой карлицы. Не мог ребенок смотреть так хитро и лукаво. Губы у нее были слегка подмазаны. Томас вышел из подворотни, она за ним. Глаза ее ярко блестели в вечернем свете, но это были пустые глаза. Они ничего не вбирали в себя, только отдавали свой блеск. Она не косила, но в ее взоре было что-то неестественное и неправильное. Вдруг Томас крикнул: