— Видишь ли, отец, Берндт — очень ценный для нас человек. Ученый с мировым именем. И он в твоем распоряжении. Я бы его взял, с анкетой или без оной. Принимал же ты не долго думая этих чертовых дружков нашего Отто, если они хоть чего-то стоили.

Возможно, старый Бентгейм в конце концов и согласился бы с сыном, если бы на другой день к нему не явился инженер Уилкокс.

Уилкокс собирался уезжать. Прощальный визит, подумал Бентгейм.

— Прошу тебя, останься, — сказал он сыну, — будь нашим переводчиком. — Эуген говорил и писал на нескольких языках. Старик Бентгейм не мог допустить, чтобы посторонний присутствовал при его разговоре с Уилкоксом.

В годы строительства завода и позднее Уилкокс представлял в Хадерсфельде свою фирму «Stanton Engineering Corporation». В прошлом году в конторе этой американской фирмы Майер многое рассказал ему о деле Берндта, когда тот против всяких ожиданий вдруг заявился сюда вместе с Бютнером. Сам Майер до последней секунды не был уверен, сдержит ли Бютнер слово, вернее, сможет ли его сдержать.

Майер вообще был немногоречив, и, чтобы объясниться с Уилкоксом, ему понадобилось всего несколько слов.

«Лучше бы сбыть этого Берндта куда-нибудь подальше», — заключил он после визита в Шварцвальд.

Уилкокс сказал старому Бентгейму:

— Еще один вопрос, пока я не уехал. Я не знаю, профессор Берндт, перешедший из русской зоны, уже состоит у вас на службе или нет? Если он не слишком занят или вовсе сидит без дела, он мог бы нам пригодиться в Штатах. Кроме всего прочего, Бентгейм, мы ведь с вами всегда друг с другом откровенны, я бы на вашем месте не прилагал усилий, чтобы оставить Берндта здесь. Расстояние-то уж очень невелико. Я хочу сказать — в пределах вашей страны. А этот Берндт, насколько мне известно, уже дважды был и здесь и там. У него есть опыт. Ну как?

Эуген забыл, что он сейчас всего лишь переводчик.

— Как так дважды? — спросил он.

— Ну, — отвечал Уилкокс, — он же сначала был в нашей зоне. Когда мы освободили его и его друга Бютнера из их убежища. Якобы из убежища. И тогда он перешел к русским.

Американцы, подумал Эуген, хотят увезти Берндта.

— Не могу же я сделать ему такое предложение от имени вашей фирмы, — улыбаясь сказал он.

— Переведи, — потребовал старик Бентгейм.

Эуген повторил:

— Я не могу сделать ему такое предложение от имени американской фирмы.

— Предоставьте это мне, — сказал Уилкокс. — Вызовите его в Хадерсфельд.

Дора достала лыжи — наконец-то зима! — и вышла из дому. Раньше Берндт любил бегать на лыжах вместе с нею, теперь он чувствовал себя слишком усталым. Дора его и не уговаривала. Через несколько минут она забыла все, что ее мучило. Запорошенные снегом ели! Мчаться на лыжах — какое же это счастье! Вдруг перед ней возникла деревушка, которую она никогда не видела. Но старики в деревушке знали ее. «Фрейлейн Дора». Все там были приветливы. Стряхнули с нее снег, придвинули стол поближе к печке. Это был не деревенский трактир, а просто дом, где ее приходу нисколько не удивились. Ее угощали, потом дети принесли ей свой рождественский календарь. Они вместе потешались над самым младшим, который никак не мог решиться вынуть последние орехи из своего башмака и каждую ночь снова ставил башмак перед дверью, чтобы святой Николай наполнил его, а если не святой Николай, то хотя бы ангел.

— Ангелы орехов не приносят. — Дора удивилась, как это она за всеми своими неприятностями позабыла о 6 декабря — дне святого Николая. В Коссине не было в обычае отмечать этот праздник, но она помнила о нем с детства и передала эту память своим детям. Вдруг Дору осенило: но ведь я уже больше не в Коссине, — и эта мысль причинила ей боль, словно была неожиданной и новой.

— Почему ангелы не приносят орехов?

— Они приносят только все невидимое, например счастье, добро и еще разное, в этом же роде.

— Приходите к нам в сочельник, — сказала старуха, — вы ведь не так далеко живете. Вместе пойдем к обедне. Нигде в это время не бывает так хорошо, как у нас.

Дора не решилась признаться ей, что не получила католического воспитания и никогда не ходила в церковь, родители ее были против этого.

— Для меня это недалеко, — сказала она, — а вот для детей…

Теперь-то женщина начнет ее выспрашивать.

Однако та не была любопытна и сказала только:

— Идите по краю долины, и вы выйдете к железной дороге.

Дора вскинула лыжи на плечо и, попрощавшись, стала карабкаться в гору.

Когда она обернулась, деревни не было. Снегом ее занесло, что ли? Подъем был слишком трудным, чтобы о чем-нибудь думать.

Дора вернулась домой, и мать рассказала ей, что за Берндтом неожиданно приехала машина Бентгейма. Она передала дочери записку, на которой стояло: «Прочти» — и письмо, привезенное шофером. Берндта просили как можно скорее приехать в Хадерсфельд на срочное и очень важное совещание.

— Он сразу сел в машину и уехал.

Дора кивнула. И только. Она рассказала своим детям о чужих детях. И они решили наполнить орехами башмак малыша. Засыпая, Дора думала: посмотрим, что принесет мне ангел, наверно, невидимое…

Берндт вернулся уже на следующий день. Он подхватил Дору под руку и вместе с ней прошелся по снегу вокруг дома. Это значило — он чем-то взволнован и сейчас сообщит ей что-то новое, доброе.

— Мы со старым Бентгеймом многое обсудили. По-хорошему. Потом он познакомил меня с инженером Уилкоксом, американцем, занимающим весьма важный пост. По-моему, он офицер из Контрольного совета. Всем известно, что это значит. «Stanton Engineering Corporation». Связь Бентгейма с этой фирмой ни для кого не секрет. Уилкокс был на удивление хорошо осведомлен о всех моих работах, даже о том моем методе, который мы собирались применить пятнадцать лет назад. Я не хотел, чтобы этим методом воспользовались нацисты, и скрылся со всеми чертежами, я тебе не раз об этом рассказывал; короче говоря, Уилкокс спросил меня, не хочу ли я год поработать в его фирме. Я сказал, что должен подумать, ведь я уже договорился с Бентгеймом. Но он ответил, что с ним сам уладит дело, мне же необходимо поскорее дать ему ответ.

Помолчав, Дора сказала:

— Итак, ты хочешь ехать туда?

— Я хочу это обсудить с тобой, — отвечал Берндт. — Но мне кажется, что год в совсем других краях расширит мой кругозор, ведь масштабы у них, без сомнения, грандиозные, и потому, мне кажется, там скорее забудутся здешние омерзительные дрязги, отравляющие нам жизнь.

— Если ты поедешь в Штаты только на год, — сказала Дора, — я пока останусь здесь.

Берндт отпустил ее руку. Встал перед нею.

— Этого я себе представить не мог. Один. Без тебя.

Дора с болью, едва осознанной, почувствовала, что Берндт, наверное тоже не вполне осознанно, именно таким и представлял себе ее ответ. Он, конечно, представил себе и боль, которую ему этот ответ причинит. И все же он в конце концов решится поехать один. Его лицо, раскрасневшееся от мороза, выглядело молодым. Нисколько не болезненным, не постаревшим. Таким, каким она давно его знала и любила. Он спросил:

— Почему? — И это слово хранило следы прежней боли, ибо значило: я еду во что бы то ни стало. Его возбуждал, молодил именно этот новый план.

— Подумай, — сказала Дора. — Девочка в будущем году пойдет в школу. Здесь ее по крайней мере обучат правильному немецкому языку.

— Дети могут пока что остаться у твоей матери.

— Нет, Берндт, — отвечала Дора, — год легко может превратиться в два. А когда моя дочка идет в школу, я хочу быть около нее. Я тебе сразу сказала, что остаюсь здесь с детьми.

Не желая омрачать рождественские праздники, Берндт ни слова не говорил о своем решении. Он еще несколько раз съездил на машине в Хадерсфельд. Дора не задавала ему вопросов. Она чувствовала: он уезжает «туда». Уилкокс спросил его:

— Вы едете с семьей?

Берндт отвечал:

— Нет, жена и дети остаются здесь. — И так как ему показалось, что лицо Уилкокса, неподвижное и не тронутое улыбкой, стало еще более жестким, добавил: — Наша старшая в этом году идет в школу. К тому же моя жена не хочет уезжать из Европы, хотя, видит бог, ей пришлось пережить здесь немало тяжелого.