Ридль молчал. Цибулка снова выкрикнул:

— Нет, я этого понять не могу и не хочу!

Томас выпустил ручку Эрни. Но малыш, вместо того чтобы заняться своим паровозом, удивленно заглянул в глаза Томасу. Может быть, ему показалось, что в нем произошла какая-то перемена? В комнату вошел Ридль, взял Эрни на руки и высоко поднял его в воздух. Потом сказал:

— Ах, и вы здесь, Томас. — Ему и в голову не пришло, что Томас мог слышать последние фразы их разговора.

Томас отдал ему журнал и подыскал какой-то предлог, чтобы поскорей распрощаться.

Я должен как можно скорее поговорить с Линой, думал он, читая газеты, я как-то не обратил внимания на это дело и не прислушивался, когда при мне о нем говорили; странно все-таки и в общем-то понятно, что Цибулка не хочет верить… Но с другой стороны, прав и Ридль. Раньше у нас в нацистской школе считалось, что какие-то дети не имеют права на жизнь. И жена директора, она была врачихой, без сомнения, действовала соответствующим образом, а какой она выглядела милой и чистенькой, да, но в Советском Союзе, в наше время?

Лина обрадовалась, что Томас пришел без опоздания. Но, поглощенный своими мыслями, не успев даже поздороваться, он прямо с порога огорошил ее вопросом:

— Что ты думаешь, Лина, насчет обвинения, предъявленного врачам?

— Насчет чего?

— Насчет дела врачей в Москве?

— Не понимаю твоего вопроса. Что я об этом думаю?

— Скажи, разве это возможно?

— Да как же ты можешь спрашивать, возможно или невозможно? Странно было бы, если б наши враги до этого не додумались. Ведь каждый день жизни Сталина — огромный выигрыш для нас. — Лицо у нее было бледное, тревожное. — Скажи на милость, кто тебя надоумил задаваться такими странными вопросами?

— А что тут странного?

— Странно, прежде всего, раздумывать, правильно ли обвинение, предъявленное врачам. Это все разговорчики Хейнца Кёлера.

— Оставь, я с ним бог знает как давно не виделся. — Он невольно умолчал о том, что навело его на эти мысли. И сказал только: — У меня просто в голове не укладывается…

Они сидели молча, оба погруженные в задумчивость. Лина ловкими своими руками готовила бутерброды к ужину — каждый как пестрая клумбочка. Несмотря на серьезные мысли, ее одолевавшие, ей было досадно, что Томас ест, ничего не замечая, и не нахваливает ее хозяйственные таланты.

После того как Эрнст подал проект своего рационализаторского предложения, тщательно вычерченный с помощью Томаса, оба стали нетерпеливо дожидаться ответа.

Поначалу им пообещали рассмотреть предложение к Новому году, потом в январе. Наконец Эрнст один отправился в бюро рационализации. Предложение и вправду было уже рассмотрено. Некий Эрих Шмидт, явно игравший здесь первую скрипку, вытащил чертеж из ящика стола. Эрнст Крюгер узнал его по бумаге, по тому, как он был сложен, узнал мгновенно и закусил губу, чтобы сдержать волнение. Шмидт сказал:

— Это хорошая работа. Все в ней понятно. И сама идея недурна. Побольше бы таких работ на экзаменах в производственной школе. Но у нас, увы, не школа, а большой завод. И первая наша мысль всегда — пойдет ли это на пользу заводу? Вот почему мы твое предложение принять не можем. Ты же сам понимаешь, на эльбском заводе идет монтаж новой установки. Нам все время твердят, что теперь уже на очереди переоборудование нашего трубопрокатного. А тогда вся штука, которую ты придумал, рассчитал и так аккуратно вычертил, становится ненужной.

— На очереди! А ты подумай, сколько еще до этого воды утечет! Что, если опять прекратятся поставки с Запада? Подсчитайте, сколько мы, пока суд да дело, могли бы сэкономить каждый день, да-да, каждый день. А выполнение того, что я предлагаю, почти ничего вам не будет стоить!

Шмидт пожал плечами. Сердились-то ведь все, чьи предложения ему приходилось отклонять. Решение от него не зависело, хотя в его обязанности входило давать отзыв на поступившие предложения, да он и сам считал, что разбирается в людях и в беседе с каждым находит правильные слова. Он на лету подхватил кем-то оброненное замечание: вводить усовершенствования в трубопрокатном — бессмыслица, скоро весь цех будет переоборудован.

И Томас, когда Эрнст рассказал ему о постигшем его разочаровании, ответил:

— Ах, Эрнст, я ведь с самого начала так думал. И собственно, известный резон есть в словах этого Шмидта. Один товарищ с эльбского завода как-то сказал: «Подумать, что вы все еще мучаетесь с этим старым хламом». Приезжие с Запада, они у нас занимаются монтажом, так те только головой качают. Один мне сказал: «Ну у вас и оборудование, каменный век, да и только! Нет, раз уж вам обещали все полностью переоборудовать, так жмите посильней и добивайтесь».

Эрнст, казалось, запутался в сетях непонятностей. День за днем в ремонтную мастерскую приносили одни и те же детали, если их слегка переделать, как он предлагал, деньги за ремонт были бы сэкономлены.

На той же неделе после конца рабочего дня Улих попросил своих людей не расходиться и сказал, глаза у него при этом смеялись:

— Одну минуточку. Долго я вас не задержу. Но я должен сообщить вам, что говорилось на нашем совещании. Итак, мы обязаны хотеть выдавать больше продукции. Для нас это будет просто детская игра, потому что все здесь смонтируют заново. Когда? Меня спрашивать не приходится. Я одно знаю. Сколько нам надо с легкостью выдать продукции, когда все для нас будет сделано, но столько же мы должны выдавать и до того, как для нас будет что-нибудь сделано. Итак, кто возьмет на себя такие обязательства? Я, разумеется. И надеюсь, все.

Пауль Вебер, новый бригадир, сказал у себя в ремонтной:

— Значит, со следующей недели будут таскать к нам раза в два больше деталей. Поскольку они там обязались выдавать больше продукции. Каждый может рассчитать, сколько времени ему понадобится на штуку, если не халтурить и рот не разевать. Работа будет точно распределена. И еще нам на стенку повесят новые часы. Вы только себе представьте, новые часы! И новый коллега к нам явится, он поставит как надо стрелки новых часов, словно мы их раньше руками держали или вспять поворачивали, и часы будут равняться по нашему времени, а не мы по ихнему.

Янауш хотел что-то сказать, но из его перекосившегося рта только слюна брызнула. Вебер сохранял хладнокровие.

В столовке встретились Улих и Эрнст. Лицо у Улиха было еще более непроницаемым, чем обычно. Но в глазах прыгали искорки.

— Вебер вам уже сообщил? У вас в ремонтной тоже работы прибавится.

— Да, — отвечал Эрнст Крюгер, — наше время теперь будет распределено точно, до единой минуты.

— С новыми нормами, — сказал Улих, — дело пойдет на лад. — И посмотрел Эрнсту в глаза. Тот почувствовал себя беспомощным и жалким под взглядом этих узких глаз.

Так как Эрнст молчал, Улих спросил его:

— Ну а как обстоит дело с твоим изобретением, с новшеством, которое ты придумал?

Эрнст Крюгер разве что недовольно, хотя внутри у него все кипело, ответил:

— Ни черта не получилось.

— Я мог тебе заранее сказать, что все твои труды пойдут псу под хвост. И ни гроша ты за них не получишь.

— Что ты мог мне сказать? Ты воображаешь, что я из-за этих грошей огорчаюсь? Ну может, совсем чуть-чуть. Мне за производство обидно. — Эрнст говорил быстро и смотрел на иронически удивленное лицо Улиха так, словно тот его обидел; он чувствовал, что Улих в курсе происшедшего и спрашивает только, чтобы его позлить. — Потому что мне на заводе до всего дело есть, до всего, понимаешь ты это или не понимаешь? А если человеку до всего дело, то ему совсем неважно, понимает его коллега Шмидт или нет.

Улих был ошарашен этим неожиданным взрывом.

— Потише, потише, — сказал он. — Я твоего Шмидта не знаю. Знаю только, что твое изобретение было никому не нужным, можешь спросить Томаса Хельгера — ему это из того же источника известно, — здесь все сделают, как там, на Западе, то есть все разом обновят.

Эрнст обиделся.