Негромкий голос спросил живописца: «Почему ты не спишь, Орест? Что мучает твое сердце?»

Художник молчал…

Тогда ночь раздвинула штору, и сиреневый лунный блик озарил бронзовую музу, державшую циферблат часов.

Юная дочь Зевса наклонила голову и чутко прислушивалась к бегу времени. Кипренский на сразу узнал ее. Но вскоре понял, что это муза, которую он писал на портрете Пушкина.

Молодая богиня была так же печальна и молчалива.

«Я потерял свою музу», — хотел промолвить художник и… заснул.

….Нелепые, жуткие маски обступили Кипренского.

Они возникали из душной рдяной мглы, словно гонимые горячим ветром, и то приближались к живописцу, то исчезали.

Их было несметное множество.

Розовые лики седовласых вальяжных академиков в жестких расшитых золотом мундирах подмигивали и посмеивались над ним.

Их сменяли фарфоровые личики — томные и пронзительные, чарующие и пугающие.

Слышен был шелест шелка, шорох атласа, кружев, и художника окружил сонм придворных дам, их шумных дочерей, то сентиментальных, то вздорных. Раздались звуки полонеза, и из мрака появились бледные и румяные, благородные и пошлые физиономии вельможных меценатов; их фраки были усыпаны звездами. Наступала тишина, но ее нарушали шуршание бумаж-ных полос, скрип перьев. Льстивые и зловещие, постные, лоснящиеся лица газетных писак. Шум и гам сотрясали воздух.

И вновь тишина.

А затем яркий ослепительный свет люстр и молчаливые ряды величавых и многозначительных фигур царедворцев, застывших, как на параде. Пестрая карусель видений тревожила художника нераскрытой, но ощутимой опасностью.

Эти люди шептали, сюсюкали, восторгались, обличали, превозносили, низвергали.

Их гомон дурманил, томил душу.

Сердце Кипренского сжалось, он хотел бежать куда-то.

Внезапный грохот разбудил мастера.

Светало…

Ветер растворил настежь окно спальни. Приближался новый день.

День без надежд.

В октябре 1836 года Кипренский простудился, слег. Горячка сделала свое дело, и вскоре художника не стало. Похороны были очень скромными.

Вот что записал один из немногочисленных друзей покойного:

«Жаль видеть стоящий на полу простой гроб с теплящейся лампадкой… Прискорбно смотреть на сиротство славного художника на чужбине».

Петербург почти никак не реагировал на это печальное событие. Пресса смолчала.

Великий же Александр Иванов, много познавший на своем тернистом пути и обладавший опытом общения с Академией и вельможами Петербурга, гневно сказал:

«Стыд и срам, что забросили этого художника. Он первый вынес имя русское в известность в Европе…»

«Автопортрет». Холст написан Алексеем Гавриловичем Венециановым в 1811 году, накануне Отечественной войны.

Строг лик тридцатилетнего мастера.

Сурово, пристально вглядывается художник в даль, словно предчувствуя что-то недоброе.

Сдвинуты густые брови.

Большие темные глаза кажутся еще более крупными из-за тонких очков.

Крутой лоб обрамлен непокорными волнами вьющихся волос.

Волевые складки рта, чуть раздвоенный крепкий подбородок.

Насторожен, собран живописец.

Рука, держащая кисть, замерла. Еще миг, и кисть коснется полотна.

И будто по волшебному мановению оживет картина.

Начало XIX века было временем сложным и нелегким. Венецианову довелось увидеть руины родного дома, сгоревшего во время пожара Москвы в 1812 году. Но это не ожесточило его характер, он остался предельно гуманным, добрым человеком.

Формированию его личности способствовали Гоголь, Пушкин, Глинка.

Передовые деятели русской культуры помогли осмыслить истинную глубину и размах духа своей родины, заставили ярче осознать свет и тени эпохи, в которую он жил.

Его лира обрела гражданственное, широкое звучание.

Благородная муза Венецианова воспела красоту простого сельского люда.

Обладая талантом редкой звучности, творец отдал его своему народу.

Картины, несложные по сюжетам, взяты из самой гущи жизни крепостного села.

Мы очарованы прелестью его юных красавиц, задумчивых мальчишек, спокойствием мужских лиц.

Никому не приходит мысль, что перед нами бесправные рабы.

Крепостные.

Живописец любовался Человеком, когда писал свои произведения о России.

Шедевры Венецианова — портреты русских женщин.

Он раскрыл их спокойную, величавую красоту.

То задумчивую, то задорную, то строгую, немного грустную, но всегда покоряющую своей открытостью, духовной чистотой.

Пленительна скрытая гармония человека и природы в полотнах живописца. Пахота и жатва, лето и весна.

Любое время года предстает перед нами в свойственной пейзажу Руси неброской, поэтической красе.

Нехитры, незамысловаты жанры картин Венецианова. Но насколько они ближе нам, чем холодные академические холсты тех времен — умозрительные, выхолощенные в своей виртуозной салонности, отличающейся лишь внешним блеском.

Венецианов широко открыл окно в мир подлинной жизни села с его немудреным бытом, тихой радостью и горем. Художник был духовно близок своим моделям. И родство, свет этой приязни, добросердечности отражены во всех его полотнах.

Казалось, что Россию, познавшую блеск картин кисти Левицкого, Рокотова, Боровиковского, трудно чем-либо удивить, но Венецианов поразил современников: перед зрителями встала во всей светозарности Русь, которая родила Андрея Рублева и Ломоносова, Пушкина и Глинку…

Поэт своей родины, Венецианов никогда не будет забыт признательными согражданами как один из самых благородных, честных, мужественных и талантливых певцов России.

Почти через полвека после кончины Венецианова Иван Крамской писал:

«Художник, как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит. Предполагается, что он любит то, что достойно, и ненавидит то, что того заслуживает… Ему остается быть искренним, чтобы быть тенденциозным… Это мое главное положение в философии искусства».

Жнецы.

Пафос творчества Венецианова в любви к народу.

Это высокое чувство нашло выражение в холстах песенных, изумляющих удивительной соразмерностью, мелодией, которая заложена в его прекрасных созданиях.

Мало кто так ненапыщенно возвеличил простого Человека, его нелегкий труд, как это сделал Алексей Венецианов.

Он вошел в наше сегодня как современник — так близки нам его картины тончайшим лиризмом и сердечностью, простотой формы, обобщенной и гармоничной, сочным, сияющим цветом.

«Искусства низших родов могут доставлять наслаждение зрению, говорить уму, удовлетворять вкусы, но заставить сердце трепетать восторгом неземным, источить слезы из очей, зрящих перед собою небо, — это принадлежность живописи исторической…»

Такое эстетическое кредо было провозглашено некоторыми представителями петербургской Академии художеств.

Прошло полтора века…

Где все сочиненные ими огромные композиции на «исторические» темы?

Только гигантские рамы продолжают благородно мерцать своим потускневшим старым золотом.

Холсты или почернели, или, писанные с большим количеством лаков, блестят; но неземного восторга и слез из очей у зрителей эти картины не вызывают.

Скорее они рождают чувство недоумения — ведь сколько труда, а порою и таланта было убито на создание банальных, ходульных махин — статичных, безжизненных, а чаще всего фальшиво-многозначительных в своей декоративно-помпезной пустоте.

Трудно, очень трудно было Венецианову: ведь он один из первых утвердил искусство «низших родов» как полноправное искусство высокой пластики и пробил стену казенных догм, схоластических канонов, которыми так славилась Академия.