Я не могу поверить, что это говорит мой дед. Его убеждения всегда были просты и лишены двусмысленности: когда жизнь делает бросок по дуге, ты ловишь мяч и вколачиваешь его сукиному сыну подающему прямо в глотку. Я сама слышала, как он неоднократно повторял этот тезис. Но сейчас он стоит передо мной и разглагольствует так, словно смотрит шоу доктора Фила вместе с моей матерью.

– А теперь я должна идти, дедушка.

Я поворачиваюсь и спешу к застекленной створчатой двери, выходящей на лужайку. Я слышу его шаги за спиной, он идет за мной, потом останавливается. Через мгновение я оказываюсь на ярком солнце, на бесконечной равнине со свежескошенной травой.

И здесь приходят слезы. Громкие судорожные всхлипывания, от которых у меня начинает болеть в груди. Я падаю на колени и склоняюсь над травой, как если бы напилась и меня тошнило. Но я не пьяна. Я чувствую себя одинокой и безутешной. Больше всего мне хочется выскочить из кожи, покинуть свою оболочку. Мне хочется взять в руки нож, располосовать себя от горла до паха и вырваться из этого отвратительного тела.

– Кэтрин? – раздается перепуганный женский голос. – Что случилось? Тебе плохо?

Это мать. Она стоит на коленях в цветочной клумбе возле главного въезда в Мальмезон. От одного ее вида меня охватывает паника. Когда она поднимается, я вскакиваю и бегу к дальнему углу дома.

Завернув за него, я устремляюсь вдоль задней стены помещения для слуг. Слева от меня мелькает окно спальни, и я вздрагиваю, увидев его. Вот и машина. Моя связь с Новым Орлеаном. Мое спасение. Голос матери затихает вдали, когда я вскакиваю на сиденье водителя и захлопываю дверцу. Работающий мотор – первое, что останавливает волну паники, которая грозит захлестнуть меня.

Включив передачу, я рывком трогаюсь с места, с ревом выруливаю с парковочной площадки, так что из-под колес летит щебенка, ударяясь о стены здания для слуг. Еще никогда мне так страстно не хотелось покинуть Мальмезон, как сейчас. Разумеется, есть только один способ, позволяющий по-настоящему и навсегда оставить это место.

Для этого нужно умереть.

Остров поднимается из вод Миссисипи подобно спине спящего кашалота. Заросли невысоких деревьев тянутся на четыре мили с севера на юг и на три мили – с востока на запад. Он настолько велик, что только после того как пересекли его, вы понимаете что это остров.

В моих воспоминаниях о летних каникулах детства остров занимает такое же незыблемое место, как Натчес и Новый Орлеан, тем не менее он стоит особняком от них. Собственно говоря, особняком от всего. Номинально являясь частью Луизианы, на деле он не подчиняется ничьим юридическим уложениям, безраздельно принадлежа моей семье. Он возник в незапамятные времена, когда Миссисипи, выгнувшись подобно змее, кусающей себя за хвост, неожиданно вырвалась из прежнего русла, выпрямив его больше чем на пять миль и затопив окрестности. К последствиям этого катаклизма можно отнести и появление острова, покрытого растительностью и плодородной почвой, с дикими животными и хижинами нескольких чернокожих семей, которые трудились на моих предков в течение ста пятидесяти лет, – сначала в качестве рабов, потом издольщиков и наконец просто наемных работников. Разливы и наводнения постепенно засорили плодородный слой песком, погубили дубы и сосны, но чернокожее население продолжало исправно трудиться, выращивая крупный рогатый скот вместо хлопка, содержа охотничий лагерь и занимаясь прочими делами, позволявшими зарабатывать на кусок хлеба с маслом для детей. Единственными белыми, посещающими остров, остаются члены моей семьи и деловые партнеры деда, которых он приглашает туда на охоту.

Я останавливаю машину в самом узком месте старого речного русла, которое, извиваясь, пересекает смертельно опасную и предательскую затопляемую болотистую пойму. Здесь через русло на остров тянется грунтовая насыпь, своего рода временный мост. Каждую весну река, выходя из берегов, размывает дорогу, но столь же регулярно ее каждое лето восстанавливают: стоимость работ распределяется поровну между моим дедом и нефтяной компанией, обслуживающей несколько скважин на острове. В эту пору года вода в реке стоит высоко, и волны накатываются на насыпь в каком-нибудь дюйме от края.

Я стою здесь вот уже двадцать минут, пытаясь решить, безопасно ли пересекать сейчас реку по этой дороге. В течение последнего часа с юга медленно надвигаются черные грозовые тучи. Если они прольются сильным дождем, то поднимающаяся вода может затопить насыпь. Такое уже случалось раньше.

Семьдесят миль, отделяющих меня от дома, я проехала в каком-то заторможенном состоянии. Единственная мысль, которая пульсировала у меня в голове, заключалась в том, что я должна непременно попасть сюда, в место, где отец проводил столько времени, чтобы попытаться разрешить трагическую загадку его и моей жизни. Я сохранила достаточно здравого смысла, чтобы дважды позвонить Шону, но оба раза он не ответил. Это означало, что он рядом с женой. Если бы он был на совещании оперативной группы или даже на месте нового убийства, то непременно ответил бы, хотя бы текстовым сообщением. Итак, отец моего ребенка почти наверняка пытается спасти свой брак.

После того как мне не удалось связаться с Шоном, я испытываю почти непреодолимое желание поговорить с Натаном Маликом. Я набрала номер его сотового телефона, но он переадресовал меня к голосовой почте. Мне захотелось оставить ему сообщение. Но потом я передумала. Если психиатр по-прежнему сидит в тюрьме, то его сотовый почти наверняка лежит на столе какого-нибудь агента ФБР. Он может даже находиться в кармане самого Джона Кайзера. Но кто бы ни владел им сейчас, он уже наверняка задействовал технические возможности Бюро в попытке установить, кто только что звонил их главному подозреваемому.

Когда мне не удалось дозвониться до Малика, я начала перелистывать свою телефонную книжку. Это вполне нормальное и обычное занятие, если вас охватила депрессия. Во всяком случае, я всегда поступаю именно так. Листаю телефонную книгу, набираю один номер за другим в надежде услышать сочувствующий голос. Я звоню людям, с которыми не виделась долгие месяцы, иногда годы. Но сегодня… сегодня я этого не делаю. Я набираю справочную службу и прошу дать мне номер телефона офиса Майкла Уэллса. Понадобилось все мое красноречие, но медсестра в приемной наконец соединила меня с ним. Я сказала Майклу, что хотела бы обстоятельно поговорить с ним, и поинтересовалась, найдется ли у него свободная минутка для меня.

– Я по уши увяз в рассказах об индейцах и ковбоях, – смеясь ответил он. – У меня на приеме больные двухлетние детишки, так что одновременно приходится и лечить их, и развлекать. Но я с удовольствием поговорил бы с тобой. Ты позволишь угостить тебя ужином? Теперь у нас в Натчесе есть даже тайский ресторан.

Я молчала достаточно долгое время – несколько минут, может быть, – потому что Майкл с беспокойством окликнул меня:

– Кэт, что-то случилось?

– М-м… да. Именно об этом я и хотела с тобой поговорить Но мы можем и отложить разговор до лучших времен.

– Скажи, что у тебя стряслось.

– Ты веришь в подавленные воспоминания?

– Вызванные чем? Обычно они имеют отношение к растлению малолетних.

– Да. Как раз этим самым.

Теперь пришла его очередь умолкнуть на какое-то время.

– Это гипотетический вопрос?

Я не знаю, что ему ответить.

– Вроде того.

– Забудь об ужине. Приезжай прямо сейчас в мой офис. Он находится на бульваре Джеффа Дэвиса. Ты помнишь, где это?

– Конечно. Не волнуйся. Извини, что я тебе позвонила. Я сейчас даже не в городе.

– А где ты? В Новом Орлеане?

– Нет. Послушай… Если я вернусь вовремя, то перезвоню тебе позднее, ладно?

– Кэт…

Я кладу трубку и отключаю сигнал вызова. Зачем втягивать в это дело педиатра, который ровным счетом ничего не знает обо мне и моих проблемах? Потому что мы были знакомы в школе? Потому что у него на лице написано сочувствие? Потому что он лечит детей, а я сейчас чувствую себя так, словно мне четыре года.