Вечерами Марина садилась напротив сына и смотрела на него.

– Ма, ты что? – спрашивал ее Мишка. Она смущалась, отворачивалась, бралась за какое-нибудь дело, а потом ловила себя на том, что ничего не делает, а сидит неподвижно и все равно смотрит на сына. Если бы Мишка знал, какие живительные процессы проходят сейчас в сердце матери, он бы стерпел это смотрение, смолчал бы, но он ничего про это не знал, а потому сердился и даже уходил из дому с непонятным, привезенным из Одессы словом: «Поблукаю…» Он блукал, а она оставалась одна и думала о том, что такому новому красивому сыну должна соответствовать совсем другая мать. Марина с робостью подходила к зеркалу и, к своему удивлению, находила там вполне еще молодую женщину, просто слегка заброшенную. Было непонятно, откуда в ней что сейчас взялось. Она хорошо помнит себя в зеркале тридцатилетней. У Мишки тогда в пятый раз была двусторонняя пневмония, и от уколов у него почему-то возникали абсцессы, и неизвестно было, как его лечить, и именно тогда ей исполнилось тридцать лет. Мама была еще жива и прислала ей на день рождения красивую соболью шапку. Марина надела ее и подошла к зеркалу. Шапка надвинулась прямо на брови, и так случилось – красивый дорогой аристократический мех не украсил, а выявил землистость ее лица, и черные впадины под глазами, и серые сухие губы, и морщины, как-то очень цветисто и густо сплетшие сеть вокруг рта. Она отдала шапку пульмонологу, лечившему Мишку, и пульмонолог достала ей лекарство, которое помогло. Короче, в затрапезном, купленном по сниженным ценам товаре Марина чувствовала себя уверенней и спокойней. А когда умерла мама, привычка покупать самое дешевое стала точно соответствовать и возможностям. Женщине же, что смотрела на нее из зеркала сейчас, вполне бы годилась та соболья шапка. У женщины были большие, сияющие глаза, и яркие губы сами собой улыбались, и из затянутых в узел волос выбивались вьющиеся пряди, а то, что волосы были поседевшие, можно было рассматривать как удачную модную окраску. Самое же главное – морщины придавали лицу какую-то особую значительность. Будто они у нее не от плохой жизни вообще, а от смешливости. Вот какая, оказывается, она сейчас была. Марина полезла в шкаф и вытащила из него тюк оставшихся маминых вещей. У нее просто руки зачесались, так ей захотелось что-то в них найти. Перебирая тряпки, она думала о том, что пора ей кончать с регистратурой. Ведь пошла она на эту работу только из-за сына – чтобы ближе к медицине, ко всем специалистам, чтоб без очереди, сразу… Теперь же можно поискать что-то другое. Под стать новому отражению в зеркале. Чтоб сын мог говорить с гордостью: «Моя мама работает…» Где она может работать, где?

Марина решила посоветоваться с Игорем Николаевичем Поляковым. Он сейчас ходит к ним на процедуры, и они, случается, болтают. О детях. Он спрашивает, как здоровье Миши, а она восхищается Ирочкой. Обе темы беспроигрышные и всегда казались вечными. Теперь одна, слава богу, отпала. Марина достала из тюка мятое-перемятое крепдешиновое платье с подплечиками. Мама была в нем, когда Марина пошла в первый класс. Платье кое-где порвалось по швам, пуговицы отрезаны. Сейчас как раз возвращалась мода на подплечики, на мягкое присборивание, на такой вот глубокий вырез. Найти только мелкие пуговички, чтоб подходили к петелькам, подол подшить, отгладить…

Когда Мишка вернулся вечером, его ждала дома неизвестная женщина в красивом модном платье и с распущенными по плечам волосами. Женщина ходила босиком по комнате, и это сбивало с толку. Мишка затоптался, не зная, что сказать, а потом узнал ее и захохотал:

– Ну, ма, ты даешь!

– Как? – спросила Марина. – Идет или нет?

– Невероятно, – воскликнул Мишка, – невероятно! Ты просто обалденная женщина. К тебе будут приставать на улице.

– Ну, это я быстро… – ответила Марина. – Со мной эти номера не проходят… Понимаешь, к такому платью просятся хорошие туфли.

– Купи немедленно, – ответил сын.

Он не знал, что у них до получки оставалось семь рублей. Марина оберегала сына от отрицательной информации.

Но даже если бы она и сказала ему это, смысл слов «до получки семь рублей» вряд ли бы дошел сейчас до Мишкиного сознания. Состояние эйфории, в которое он впал в тот день, когда шел из «Школьника» с Шуркой и встретил Иру Полякову, а потом неожиданно для себя самого целый час с блеском «травил анекдоты», а затем запивал арбуз коктейлем, чуть-чуть пахнущим полынью, – это состояние его не покидало. Больше того, в орбиту действия эйфории стали попадать явления обычной прозаической жизни. Например, мама. Она вдруг изменилась до неузнаваемости, высвободила из резиновых пут волосы, и выяснилось, какие они у нее пушистые. Она шлепает по комнате босиком, а в колени ей бьется красивое, ему неведомое платье. Наступила жизнь удивительная, полная чудесных превращений. И начало этой жизни – Ира Полякова. И конец ее – тоже Ира Полякова. И вообще Ира – конец и начало его, Мишкиной, жизни. Это для него бесспорно. Его жизнь – некий отрезок, ограниченный с двух концов одной и той же девочкой. И ему ничуть не тесно в ограниченном Ирой пространстве, ничуть! Наоборот, это счастье – сознавать, что у него нет из отрезка выхода.

Это или что-то подобное Мишка и рассказал Марине, своей преображенной матери. Той, старой, вчерашней, что ходила не босиком, а в детских ботиках, что затягивала черными круглыми резиночками волосы, он бы не рассказал. Эта же стала подружкой и могла понять.

Сердце Марины замирало от счастья. Она просто воочию видела, как идет по улице ее Мишенька, а навстречу ему красавица Ирочка, и как это закономерно, что они идут навстречу друг другу. Правда, жаль Шурочку. Определенно, она в него влюблена тоже. Но что делать, что делать! Хоть Шурочка и выровнялась, по сравнению с Ирочкой она так и осталась поганочкой. Так ее когда-то называли. Бедная, бедная девочка, мучается, наверное, страдает. Марина очень жалела сейчас Шурочку, и мать ее жалела: хорошо ли это, когда муж в тюрьме, куда хуже, чем быть разведенной. Вспомнила статью, что писал после суда Игорь Николаевич. Как интересно распределяет роли жизнь…