Знаешь, – сказала Ира Полякова Саше на перемене, – отец привез из Германии цветной альбом Дрезденской галереи. Навынос не дает, а вот если придешь – покажу.

– Как-нибудь зайду, – сказал он.

– А сегодня? – спросила она. – Не зайдешь?

– Извини, – ответил Саша.

Ира подумала: «У меня свело скулы. Я не могу говорить».

А надо бы сказать: «Ну хорошо, как-нибудь потом… Куда он денется, этот альбом, если он стоит уже там сто лет?»

Но сказать такие естественные слова она не могла, а просто повела плечами, что означало, по сути, то же самое, поэтому Саша и не заметил ее сведенных скул. Дело отложили на потом.

На уроке истории, глядя в лицо Оксаны Михайловны, Ира продолжала находиться в том же непонятном состоянии. Скулы отпустило, но осталось ощущение пережитого кошмара. Вдруг четко, осознанно пришла мысль, что она способна убить любую женщину, если она встанет у нее на пути. Это было открытие самой себя. Ира была потрясена им не меньше, чем если б об этом узнали другие.

– Ты не слушаешь меня, Ира? – ласково спросила Оксана Михайловна.

– Нет, – ответила та. – Можно я уйду с урока?

– Ты заболела? – забеспокоилась Оксана Михайловна.

– Абсолютно нет, – ответила Ира, – но мне надо уйти.

И она стала собирать портфель, и будь это другая девочка – Шура, например, – Оксана Михайловна сказала бы, что ее никто еще не отпустил, что урок – это не место, где хочу – сижу, хочу – ухожу, и так далее. Но Ира не была Шурой. Она была лучшей девочкой в городе, и ее поступок, исключительный сам по себе, у нее не мог быть плохим.

– Иди, иди, девочка, – сказала вслед уходящей Ире Поляковой сбитая с толку Оксана Михайловна.

Мишка весь приподнялся. Он был уверен, что надо встать и бежать за Ирой, и руки его уже автоматически закрывали сумку, когда он вдруг почувствовал, что его что-то держит. Это Шурка вцепилась ему в куртку и тянула его вниз так, что у нее побелели пальцы. Он сердито спросил:

– Ты что?!

И все повернулись и увидели эту побелевшую и вцепившуюся в него руку. И все подумали: «А! Вот оно что!» Губы Оксаны Михайловны тронула легкая улыбка, потому что она тоже поняла так. Как может цепляться эта дурочка, как можно остановить кого бы то ни было, если этот кто-нибудь идет за Ирой?

Все смотрели на Шурку, и она понимала, что значат их хитрые и многозначительные улыбки. Она отпустила куртку и спросила с вызовом:

– Интересное кино, да?

С этой минуты отношения потайные, внутренние, невысказанные стали предметом интереса и наблюдения.

Ира толкнула Маечку так, что та упала. Пока сестра закатывалась от обиды и боли, Ира вышагивала по комнате, как солдат в карауле, четко печатая шаг и поворачиваясь через левое плечо, и это ритмичное действо было не то что не похоже на состояние ее души, оно было другим по сути. Ноги медленно делают раз-два-три, а сердце разлетается на кусочки со скоростью света.

…Она сказала ему:

– У меня есть билет на эстрадный концерт…

– Извини, я ведь работаю вечером.

– Ой! Совсем забыла! Ты же рабочий человек Пойдем к нам после школы, у нас и пообедаешь.

– Извини, не могу… В другой раз, хорошо? В другой раз.

– Ты видел «Школьный вальс»?

– Нет.

– Я знаю клуб, где он идет. Ты успеешь в цирк.

– Можно, – сказал он.

Они сговорились, где встретиться, а когда она пришла, то, кроме него, был почти весь класс.

Шли толпой. Она нарочно отставала, и каждый раз было так: отставал Мишка. Потом Шурка. А этот продолжал идти со всеми, только голову поворачивал и рукой махал:

– Эй вы! Отстающие!

Сел он от неё далеко. А она все предусмотрела, всех пропустила, придерживая возле себя кресло, ждала, когда он подойдет. Он сел через проход.

…Она сказала ему:

– Майка просится в цирк.

Он принес ей два лучших билета. Когда стоял на параде в своем серебряном костюме, он помахал им рукой. После программы Ира тянула и тянула время, представляла, как он быстренько переодевается, чтобы встретить их у выхода: в конце концов просто невежливо их не проводить.

Когда они с Майкой вышли, у входа стояли папа, Мишка и Саша.

– Идемте к нам чай пить, всего ничего – десять часов!

И пили чай. Но это был просто чай, и ничего больше. Саша с Майкой возился, показывал ей какие-то фокусы, а вот Мишка Иру обожал – прилюдно, или, как сказала мама, «привсехно». Ему было наплевать на других, он просто затопил квартиру своим поклонением, им можно было захлебнуться.

– Вот нехотя с ума свела, – сказала Ира громко, когда Мишка кинулся что-то ей подать.

И Мишка не обиделся, а посмотрел на нее так, будто не только признал это, а обрадовался, что она поняла и все знает.

Такой был глупый чай.

…Потом она притворилась дурочкой на уроке физики. И они оставались с Сашей после уроков, и тот ей помогал. Для этого надо было очень постараться, изображая полную идиотку. Но Саша посмотрел на нее внимательно и спросил:

– Ты ведь все понимаешь, да?

Она растерялась и на самом деле запуталась в физическом законе. И он ей толково все объяснил, а потом задал какой-то вопрос, и она толково ответила и только потом поняла, что все-таки выдала себя: кретинка не могла бы на этот вопрос ответить, Ира попалась в ловушку.

«Пусть, пусть!» – думала она. Пусть он знает! А он выпустил ее из ловушки и даже сделал вид, что она туда не попадала.

…Она затащила его к себе после уроков, кормила, играла на пианино, пела, потом взяла гитару и пела под гитару, и он ей тихонько подпевал. Потом они хохотали над рисунками Ленгрена, сидя рядышком и грызя орехи.

Ничего не произошло.

Любой другой… Что бы сделал любой другой? Может быть, он полез бы целоваться, или хотя бы взял за руку, или сказал какие-то единственные глупые слова.

Этот же… Ира все время ощущала между ними преграду, ну, вроде прозрачного непробиваемого стекла. И была такая особенность в этом стекле, что, видимое насквозь, оно могло и отражать. И она, смотря на Сашу сквозь стекло, преотлично видела и себя со всеми этими своими нехитрыми уловками. И такая она себе показалась жалкая и противная – хоть не живи. И одно было спасение, чтоб он сказал: «Ты не противная, ты не жалкая». Он же ничего не говорил. И тогда она спросила сама: