Оксана Михайловна была в панике. Действительность оказалась хуже прогнозов. Ира катилась в пропасть. Всегда приветливая, подтянутая, она стала теперь какой-то неприлично расхристанной, уподобилась миллиону, миллиарду влюбленных дурочек с невидящими глазами, с оглохшими ушами. Оксана Михайловна жалела других за такое состояние, считая его естественным в определенном возрасте. За Иру же ей было обидно. Больше того – больно. Как будто ее, предназначенную быть солисткой, ведущей, поставили в общий хор, и она теперь открывает рот в такт со всеми, абсолютно со всеми девчонками мира, без какой бы то ни было индивидуальности. Куда она делась – эта ее непохожесть на всех?

Любовь и человека, думала Оксана Михайловна, надо рассматривать отдельно. Вот именно – поставить рядом и рассматривать отдельно… Не связывая, не слепляя… Чтоб всегда можно было отойти от любви… И любви отойти от человека. Может, это и есть свобода?..

…Оксана Михайловна могла выйти замуж три раза. Первый раз в институте. Такое было безрассудное чувство, что, вспоминая себя ту, она никак не могла до конца осмыслить, как можно такой быть? Они собирались пожениться после практики третьего курса, а практика у них была в разных городах. Разлука все и определила. Он вернулся осенью и сказал ей, что там у него была женщина.

«Ты ее любишь?» – прошептала она в горе. «Да нет же! – рассердился он. – Просто женщина! Ну?»

Этим «ну» он побуждал ее к пониманию, а она не понимала. Она просто умирала тогда, а он ей толково объяснял, что ничего не изменилось. Она – это она. А женщина – женщина. Эпизод. Просто он человек честный… Он всегда и впредь будет говорить ей все.

И представилась ей вся ее будущая жизнь с ним… Как он будет ей признаваться всегда и во всем, и правдивость показалась ей мерзостью, а честность – неприличием. Она понимала – читала же классику! – что нравственные понятия не могут стать хуже оттого, что ими пользуются люди безнравственные, что честность – несмотря ни на что, – всегда честность, а глупость – глупость. Но ничего не получалось: логика не выручала. Мир перевернулся… Так она не вышла замуж в первый раз.

Второй раз это был учитель физкультуры уже в этой школе, в которой она и сейчас работала. Хороший веселый парень, от которого всегда пахло водой и мылом. Он принимал душ после каждого своего урока, и волосы у него были гладко зачесаны, и на них сверкали капли.

Он ухаживал за ней как-то осторожно, бережно, будто вел по крутому обрыву плохо видящего человека. Это было странное, на ее взгляд, поведение для физкультурника. И она ждала подвоха. И то, что его не было, не радовало, а как-то пугало. Должен же быть тайный смысл в такой бережности? Наверное, он просто выжидает, чтоб столкнуть ее вниз, когда она потеряет бдительность. Она ее не теряла. Вообще это в ней с детства – не терять голову. Так ее учил отец. Он ей объяснил раз и навсегда, что человека человеком делает голова. Оттого человек – сапиенс. Отец всегда разговор с ней начинал словами: «Подумаем». И садился, скрипя портупеей. Конечно, жизнь расширила рамки понимания, что такое человек и его голова. И Оксана Михайловна понимала, что папа был человек ограниченный, но в чем-то цельный.

Физкультурник ушел сам. Однажды в кино он взял ее за руку. У него были большие, сильные, горячие ладони. Ее руке стало уютно, тепло, покойно. И голова сама собой клонилась ему на плечо, и хотелось говорить какие-то глупости. Потом, после кино, он переносил ее через канаву, и им повстречались их ученики. Сделать бы вид, что никто никого не видит. Но он – идиот! – остановился с ней на руках посреди улицы и сказал громко: «Вот ношу вашу учительницу на руках». В ней все перевернулось, как тогда с тем, с первым. Что же это за мужики ей попадаются? Почему ее тошнит от их искренности? Она вырвалась, убежала, видеть его потом не могла, мокрого и пахнущего водой и мылом. И он отошел.

Иногда, иногда… Приходило воспоминание о его ладонях, и щемило сердце, и возникало сомнение: насос ли сердце? Но был душ. И жесткое полотенце. И эспандер, от которого трещали кости. В этот же период ей начал сниться повторяющийся сон.

…Она лежит на берегу моря, так близко к нему, что волны лижут ей ноги, и от этого ей хорошо необыкновенно… Но она чувствует, знает, что не это есть самое прекрасное. И она ждет его… Замирает сердце, когда это случается. Откуда-то сбоку к ней приближается маленький голый ребенок на толстых ножках и становится ей на грудь. Ей тяжело, галька вдавилась в спину, но, боже, как ей хорошо от этой тяжести! Она просыпается от желания рассмотреть ребенка поближе, от ощущения сладкой тяжести, от переполнившей ее любви. Сразу же пропадало все – и тяжесть и любовь. Она препарировала сон, ища следы его в реальной жизни. Море – это море. Она любит лежать к нему близко-близко. Ребенок – это ребенок. Их всегда много бродит по берегу голых. Тяжесть в груди – это съеденные на ночь оладьи со сметаной. Тесто. А сладость и счастье – это недостаток кислорода: закрытая форточка, нос в подушке, просто насморк! – типичные элементы удушья. Так и вошел в ее психоанализ этот термин – сладость удушья. Опасная вещь.

Но он продолжает и продолжает ей сниться, этот нахальный голый ребенок на толстых ногах, вдавливающий ее в гальку.

Третий роман был у нее на курорте, совсем недавно. Они приехали в один день, их посадили за один стол, номера у них объединялись балконом. Они воспринимались как муж и жена. Он был немолодой и серьезный человек. Сказал, что разведен. Сказал, что есть внуки. Сказал, что одиночество для него оказалось обременительным. Сказал, что работа его спасает, но вот он сомневается, спасает ли он такой работу Ходили, бродили с ним долго и далеко. Лежали совсем близко к морю. Сны же снились нормальные, спокойные, забывающиеся. За два дня до конца путевки пошли в кино. Фильм был о преступлении, героем его была женщина – судья со слегка треснутым, чуть глуховатым голосом. Любимая актриса Оксаны Михайловны. Он встал и ушел извинившись перед ней. Объяснил потом так: эта актриса очень похожа на его жену.

Она подумала с тоской: до сих пор любит.