— Петр, подойди ближе, — сказал Строганов. — С тобой желает поговорить доктор Пушкиных. — Он назвал его имя, но Петр от волнения не расслышал, сделав несколько шагов, остановился перед доктором.

— Каким лекарством ты, Петр, вылечил няню детей Натальи Николаевны от экземы? Если желаешь сохранить в тайне, не отвечай. Но это очень любопытно. Я, профессор, не мог этого сделать. Не умею. И никто из медиков нашего времени не умеет. Пока что для нас, специалистов, это загадка. Мне говорили, что вправляешь вывихи, сводишь бородавки. Но это не так удивительно. А вот экзема…

— Травой, господин доктор. Запаром разных трав. Их пятнадцать. Мне неизвестно, как они называются в ученых книгах. Я знаю названия народные, нигде не записанные, как слышал их от отца, как называл дед. Вас еще могло бы удивить, что у детей я излечиваю падучую — тоже травой.

Доктор с изумлением поднял брови. В это время слуга принес на подносе письмо. Строганов прочел и заспешил куда-то.

— Располагайтесь как дома. А я на время удалюсь. Дела.

Хозяин вышел, и первое, что сделал доктор, — указал Петру на кресло напротив своего.

— Спасибо, — сказал Петр, краснея. — Я привык стоять.

Доктор почувствовал ударение на слове «привык».

— Садись, Петр. Мне неудобно так разговаривать с тобою.

Петр сел. Первый раз в жизни он сел в кресло в барском доме. Сел и подумал: «Если сейчас войдет барин, как унизительно будет вскочить с этого кресла». Но через минуту он уже не помнил ни о барине, ни о кресле. Он был увлечен интересной беседой с доктором. Он забросал его вопросами, рассказывал о своих предках, из поколения в поколение занимавшихся врачеванием.

— Я так думаю, — увлеченно говорил Петр, — что дело не только в лекарстве, дело в вере в это лекарство, в лекаря. А если это так, то человек сам над собой большие чудеса делать может. Я по своим наблюдениям знаю, что это так. Я не раз сам словом вылечивал, без всяких лекарств. Заставлю словам поверить, и болезнь отступает…

…Эти слова Петра Яковлевича я доподлинно взяла из дневника.

Он понял тогда, что собеседника не убеждают его мысли. Он верил только в силу лекарства.

Знал бы Петр, что через полтора века его вера в силу слова, в самовнушение станет девизом значительной части медицины мира!

Я вспоминала слова Петра Яковлевича, когда под Москвой, в клиническом санатории, под руководством доктора Юлиана Пантелеймоновича Померанцева приступила к занятиям аутогенной тренировкой: расслаблению мышц и самовнушению.

Я оказалась ученицей способной. Отлично расслаблялась, а со временем научилась в какой-то мере управлять своим настроением и даже снимать некоторую боль, так как страдаю тяжелым недугом, который может снять только операция. Но операция почти невозможна при моей тяжелой форме лекарственной аллергии, и я лечусь без всяких лекарств, только иглотерапией и аутогенной тренировкой, то есть тем самым словом, в которое так верил мой прадед.

Думаю, что в будущем этот метод лечения, который сейчас еще скептически встречают и многие врачи и многие пациенты, вытеснит лекарства, излечивающие одно заболевание и зачастую приносящие вред другому органу.

Мой прадед, уже в более пожилом возрасте, пишет в своем дневнике о том, что доктор должен знать весь организм человека и что он решительно считает неверным, когда врач начинает специализироваться только по сердцу или легким. «Не дай бог, если доктор в совершенстве будет знать только один орган. Сколько же лекарств, пагубных для другого органа, будет им прописано больному».

Вскоре после разговора Петра с доктором пушкинской семьи произошло событие, которое моему прадеду помогло осуществить одну его мечту — думаю, самую главную.

Произошла встреча с человеком, имя которого по неизвестным причинам он пожелал сохранить в тайне.

Видимо, доктор, с которым состоялась встреча у Строганова, безуспешно лечивший от эпилепсии малолетнего сына известного влиятельного петербургского князя N. честно заявил о своем бессилии помочь больному и указал на Петра.

Князь сделал вид, что не поверил в способности неученого дворового человека, но тайно от всех направил к Петру своего слугу — молодого белобрысого парня.

Доверенный изложил просьбу князя с приказом явиться к их светлости в семь часов в субботний вечер, сохранив это в тайне от слуг и от господ.

Петр много слышал о князе, о его несметном богатстве, о его жестокости, о влиянии его в великосветском обществе. Но он ничего не знал о несчастье, которое переживала эта на первый взгляд благополучная семья.

По темному Петербургу во дворец князя Петр направился с тревожным сердцем. У ворот, возле которых он прежде не раз замедлял шаг, чтобы разглядеть орнаменты и рисунки изящных завитков, теперь приостановился, обдумывая, что же скажет тому, кто его встретит. Но его ждал тот же белобрысый парень. Он кивнул, жестом приглашая Петра следовать за собой. Держал себя белобрысый так, точно здесь после князя он был первым лицом.

По роскошной дороге, выложенной четырехугольными ровными камнями, обнесенной с обеих сторон невысокими елями с заснеженными макушками и полосками ровно подстриженного, убеленного снегом кустарника, парень подвел Петра к дворцу. От главного входа они свернули к боковой лестнице. Поднялись. В небольшой комнате слуга велел Петру раздеться и ждать.

Петр сбросил купленный уже в Петербурге легкий полушубок, снял шапку, пригладил ладонью непокорные густые волосы и стал ждать, предварительно шепотом сказав себе: «Спокойствие. Спокойствие. Спокойствие. Полный покой. Я спокоен».

И он действительно ощутил знакомый покой, пришедший в душу от слова.

Тотчас же появился белобрысый парень, почему-то более предупредительный и менее самоуверенный.

— Князь зовет, — сказал он почти с полупоклоном. И зашептал, дотрагиваясь ладонью до спины Петра: — Да ты спокойнее, спокойнее, парень.

— А я спокоен, — ответил Петр и двинулся вперед по блестящему многоцветному паркету коридоров, поглядывая на стены, украшенные картинами в дорогих золоченых рамах.

Коридор привел в просторную комнату, пол которой был застлан огромным ковром, стены увешаны овальными портретами. Хрустальная люстра невероятной величины спускалась низко с расписанного потолка, освещая сидящего в кресле князя; он был в домашнем халате, с книгой в руках.

К барским любопытным взглядам Петр привык, но взгляд князя был не просто любопытным. Была в нем и какая-то отчаянная надежда, которую мгновенно отметил Петр, привычно кланяясь и останавливаясь у дверей.

Князь сделал знак рукой слуге, и тот бесшумно исчез.

— Подойди ближе, — мягко прозвучал голос князя.

Петр подошел.

— Я много слышал о тебе, Петр, и не буду задавать лишних вопросов. Вопрос один: мой шестилетний сын от рождения страдает тяжелой болезнью. В народе зовется она падучей. В медицинских книгах — эпилепсией. Знаешь ли ты эту болезнь?

— Знаю, ваше сиятельство.

— Можешь ты вылечить сына?

— Для того чтобы ответить вам, ваше сиятельство, на этот вопрос, мне нужно поглядеть на вашего сына.

— Осмотреть его?

— Нет. Осматривать его я не буду. Верю, что болезнь определена верно. Да ее и невозможно спутать с другими болезнями. Но мне нужно… не знаю, как сказать это вам… Нужно в душе почувствовать отношение к вашему сыну… Нужно знать, как он отнесется ко мне. Это очень важно.

Князь взял со стола колокольчик. Серебряный язычок мелодично ударил в серебряную стенку.

Открылась боковая дверь. Появился добродушный толстяк в ливрее, с седыми редкими бакенбардами и с тускло-голубыми старческими глазами.

— Приведите молодого князя.

Толстяк поклонился, попятился и скрылся за дверью.

Через некоторое время в комнате появился худенький мальчик с хорошеньким бледным личиком, с задумчивыми черными глазами, не по-детски серьезными и даже строгими. Он что-то сказал по-французски отцу и внимательно поглядел на Петра.