Мой прадед в своих дневниках обходит все эти толки молчанием. Да и что мог он написать — одно из предположений? Фактов у него не было. Они были у Натальи Николаевны, у Дантеса, у Екатерины Николаевны и, может быть, у Пушкина. Но о таких фактах обычно молчат.
1 февраля 1837 года мой прадед писал в своем дневнике:
Если б мог я сейчас находиться подле моего ангела, я уверен, что силою любви своей сумел бы во взгляде передать ей покорность судьбе… Я был около Конюшенной церкви, когда отпевали Пушкина. Сквозь толпу трудно было подойти к нему, да я и не стремился. Живым я его никогда не видел. Ее на похоронах не было. И я ушел, поскольку отлучился без спроса. Говорили, что она очень больна. А может быть, какой-то добрый человек посоветовал ей не ходить — не вызывать гнев не понимающей ничего толпы.
Глава шестая
Морозными февральскими вечерами Петр находился в комнате один. Дед Софрон был в поездке, и Петр свободно располагался за маленьким столом. Прикалывал во весь стол склеенный лист бумаги и увеличивал анатомическое изображение человека.
Поздно вечером дверь, закрытую на крючок, кто-то осторожно подергал, и незнакомый женский голос, задыхаясь, сказал в щель:
— Петр Яковлевич, открой-ка!
Петр вскочил. Аккуратно снял со стола бумагу, положил на кровать и прикрыл подушкой.
Одернул рубаху, пятерней пригладил волосы и откинул крючок. В дверях стояла незнакомая пожилая женщина. Голова ее была повязана теплым платком. Глаза красные — видно, что не от мороза, а от слез. Она закрыла за собой дверь, оглядела комнату и, видимо убедившись, что, кроме Петра, в ней никого нет, опустилась на колени и запричитала полушепотом:
— Только ты, Петр Яковлевич, сказывают, можешь помочь моему горюшку. Не откажи, всю жисть мы с дочкой за тебя бога будем молить.
Петр, ничего не понимая, бросился поднимать женщину.
— Да чья ты? Что случилось? Чем я могу помочь тебе?
Она долго судорожно всхлипывала и, не в силах вымолвить ни слова, давилась слезами. Наконец немного успокоилась.
— Я няня Пушкиных деток. А дочь моя в горничных у них… После смерти Лександра Сергеича надумала Наталья Николаевна навсегда в Полотняный завод ехать. А тут, как помер Лександр-то Сергеич, у меня вдруг все руки и ноги сыпью засыпало. И парила я, и кто что подскажет делала. Все хуже да хуже. Барыня говорит, с такими руками при детях нельзя оставаться. «Поезжай, говорит, обратно в Михайловское». А дочку Степаниду с собой берут. Теперича-то мы верняком на всю жизнь расстаемся. А у меня, окромя ее, никого на белом свете!
И женщина снова зарыдала, грубыми рукавицами размазывая по лицу слезы.
— Сними-ка рукавицы, нянюшка, покажи руки! — сказал Петр.
Она сняла, и Петр увидел покрасневшие руки, все в прыщиках, из которых сочилась жидкость. Между пальцев темнели застарелые корки.
«С такими руками действительно невозможно находиться в барских покоях, особенно при детях», — подумал Петр.
— Экзема это. Лекари городские не умеют лечить такое заболевание… Она у тебя, верно, давно.
— Давно, сынок, с детства, только все не шибко было, так, чуток. А когда и совсем проходило. Барыня-то и не примечала.
— Ну, а смерть барина горем на всех обрушилась. И на тебя также. Вот хуже и стало.
— Горем, горем, сынок, — снова заплакала женщина.
— Завтра приди в этот час, дам я тебе лекарство.
— Неужели вылечишь, сынок? — обрадованно спросила женщина, вся устремляясь к Петру.
Петр подумал: «Вылечу ли, не знаю. Но она должна верить. Это поможет и ей и мне».
— Непременно вылечу.
Женщина снова заплакала и упала на колени.
— Ну поди, поди, — поднимая ее, тихо сказал Петр.
И когда она ушла, он закрыл на крючок дверь, достал корзинку с травами и стал выбирать нужные и мельчить их в деревянной плошке.
«Обещал вылечить, значит, должен вылечить, — сказал он твердо сам себе. — В нашем роду немало чудес сделано. Да и чудеса ли это? Просто поколение за поколением наблюдало, интересовалось, думало да людей любило. Вот и вся мудрость. Обещал вылечить — вылечу».
Больная наведалась на другой день, получила лекарство, а через две недели снова в потемках пришла к Петру. Был дома и Софрон.
Женщина без стука открыла дверь и с громким плачем опять повалилась в ноги Петру, срывая варежки и протягивая к нему руки с розоватой, свежей, очистившейся кожей.
Потом, когда она успокоилась, стала рассказывать, обращаясь почему-то больше к Софрону, чем к Петру, как она мазала руки, как первый и второй день стало хуже, а на третий полегчало. Барыня согласилась недельку подождать, не отправлять ее в Михайловское. Барыне не хотелось разлучать детей с няней. Не хотелось и самой расставаться с ней.
— Мне-то нечем заплатить тебе, сынок. Вот рази крестик этот возьми — мужнин был, — протянула она серебряный крестик на медной цепочке.
— Не надо, я и так рад, что помог тебе, — отказался Петр.
— Ну и ладно, — поспешно согласилась женщина, — память же у меня одна от мужика осталась. — И она торопливо спрятала крестик в карман. — А вот барыня вроде бы и не скупая, а деньгами тебя не одарила. Барышне Александре Николаевне сказала, чтобы нашла она в кабинете Лександра Сергеича книгу и передала тебе.
Из-за пазухи она вытащила завернутую в бумагу книгу.
Петр трясущимися руками развернул посылку.
«Учебник медицины», — прочитал он. Боже мой! Двойное счастье! Послала она! В такие минуты вспомнила о нем! И такую книгу!
Он забыл о женщине, забыл о Софроне, подошел к столу, на котором стояла в подсвечнике свеча, и стал перелистывать подарок. Вот и не надо было вырывать рисунок из книги доктора. Не надо было копировать его месяцами. Это самое анатомическое изображение человека здесь было. Да и каждый внутренний орган на отдельной странице.
— Какое счастье! — не в силах сдержать радость, сказал он. — Какое неожиданное счастье! — Он повернулся к женщине: — Скажи барыне большое спасибо. — Он помолчал и добавил: — Скажи, что век ее не забуду, кланяюсь ей в ноги и молю бога, чтобы легче ей было пережить свое несчастье. А ты сама меня отблагодари тем, что всегда будь радива к барыне и ее сироткам.
Женщина мелко-мелко закрестилась:
— Вот те крест святой, сынок, все сделаю, ночи спать не стану, блюсти буду и деток и барыню.
Когда она ушла, Софрон долго и шумно удивлялся мастерству Петра. Так хотелось ему бежать к народу, рассказать эту новость. А потом вдруг остановился среди комнаты и сказал:
— Однако же не пойму я, чё ты печешься о пушкинской барыне? Вроде на бар ты неласково смотришь. Да и барыня Пушкина грех-то какой на душу взяла — через нее муж помер. А ты — «всегда будь радива к барыне»!
Петр не стал оправдываться. Молча махнул рукой, закрыл дверь и снова взялся за книгу.
Много месяцев все свободные часы занимался Петр изучением учебника.
За это время много прошумело событий. Уехала в Полотняный завод Наталья Николаевна с Александрой Николаевной и тетушкой Загряжской. Дантеса судили, разжаловали в солдаты и выслали из России. Екатерина Николаевна некоторое время жила еще в Петербурге, а потом уехала к мужу. Перед отъездом она приезжала проститься с сестрами. Ни мать, ни брат не приехали проводить Екатерину Николаевну. Было ясно, что семья от нее отвернулась.
Прибегала к Петру и деду Софрону прощаться и Анфиса, в слезах обнимала земляков, прощаясь с ними, — прощалась с Ильинским, с родиной. Белую кобылицу граф Строганов подарил к свадьбе Екатерине Николаевне. Но ее пока что хозяйка с собой не взяла. Видимо, было не до этого.
Вскоре — третий и последний раз — вызвал барин Петра к себе.
В этот раз Петр шел спокойно. Графиня Софья Владимировна пообещала отправить его работать на Билимбаевский завод. Это все же на родину!
Строганов и какой-то лысый мужчина средних лет стояли в кабинете, когда вошел Петр. Незнакомец сразу же, как только появился Петр, стал разглядывать юношу с головы до ног. Петр поклонился и остановился у дверей. На душе, как всегда при подобных встречах, стало нехорошо.