Наконец суть слов мужа дошла до Олимпиады.

— Но ты же обещал отцу, что мы откупимся… но ты же… — Она замолчала и, вдруг поняв весь ужас своего положения, заплакала уже настоящими слезами.

А Петр в это время думал о том, как быстро человек забывает свои невзгоды и перестает понимать невзгоды других.

Он вспомнил жену Василия Александровича Волегова Анну Максимовну — женщину властную, энергичную, о которой по всему Ильинскому ходили недобрые слухи.

Петр видел сам, что Волегов жил богато, не скрывая этого ни от кого. По распоряжению Софьи Строгановой он имел право тратить определенные суммы денег «на гостеприимство». Но он тратил немало и личных денег на приемы и балы.

16 июля, в его «день ангела», в белый дом с колоннами собиралась вся губерния, играл оркестр крепостных, пел хор. А за неделю до этого Анна Максимовна самолично отбирала лучших охотников на покосы в Слудке (на Каме) бить дичь к именинам. Когда охотники возвращались с хорошей добычей, их ждала похвала Анны Максимовны, и по ее повелению не одну чарку водки подносили им. Но горе, если охота была неудачной. Властная всемогущая жена управляющего награждала охотников пощечинами. И жаловаться на нее было некому.

В народе говорили по-разному: одни считали, что Волегов не знал о жестокости своей жены, другие утверждали, что управляющий все знал, но ничего не мог поделать с властной, сумасбродной женщиной и только старался, чтобы о поведении его жены не стало известно в главной Петербургской конторе и не дошло бы до Софьи Владимировны Строгановой.

Петр вспомнил об этом и думал, что подобные выходки Олимпиады надо пресечь немедленно и любыми средствами.

Петр вышел в кухню.

Разбитые чашки лежали на подносе; сидя на полу, закрыв руками лицо, плакала Агашка.

Петр постоял около нее, не зная, что сказать в утешение. Положил руку на ее голову, обвязанную нечистым белым платком, с выбившимися рыжими прядками волос.

— Ничего, Агашка, я в обиду тебя не дам.

Девка подняла курносое лицо, мокрое, пестрое от веснушек, как сорочье яйцо, и горько завыла на весь дом.

— Ушла бы от вас… Давно ушла бы, — с трудом выговаривала она. — Да уйти некуда… Кому я, хромоногая, нужна?!

Петр достал из шкафчика бутылку с отваром валерианы, налил в кружку и заставил Агашку выпить.

Она выпила и сейчас же успокоилась.

На лестнице, ведущей в мезонин, молча наблюдая за происходящим, стояла Марфа Даниловна — в нарядной юбке, в цветастой шали. Ее черные блестящие волосы были умело уложены в красивую прическу. Круглые цыганские серьги блестели в ушах.

Она метнула взгляд в сторону проходящего мимо Петра и широко улыбнулась, открывая такие же, как у дочери, плотные и белые зубы. Петр не понял ее улыбки: не то она поощряла его поведение, не то смеялась над ним. Однако теща ничего не сказала, прошумела юбками и исчезла до ночи.

«Дорожит каждым мгновением жизни… Ох, чует, что недалек тот час… — подумал Петр и спросил себя: —А знает ли Федор Никитич, как без него проводит время жена? — И решил: — Нет, не знает, иначе настоял бы на ее приезде к нему». Рассказать ему обо всем? Но писать тестю, волновать его не хотелось. Да и не было права у него, а Олимпиада словно ничего не замечала. Или привыкла к этому? Может, и при муже мать умудрялась вести такую же развеселую жизнь?

После службы весь вечер Петр занимался приготовлением запаров и отваров из трав. Он пришел к выводу, что именно такого рода приготовления лекарства особенно полезны человеку. Конечно, готовить их было канительно Куда проще было делать растворы на спирту. Но Петр окончательно отказался от них. Даже для домашних нужд из такой травы, как валериановый корень, он готовил отвары.

В кухне Петру были предоставлены шкаф и стол для работы.

К вечеру, к неудовольствию Олимпиады, понаведались еще двое больных, и даже поздно вечером, когда молодые уже легли спать, в дверь постучала Марфа Даниловна:

— Петр Яковлевич. К тебе!

Под яростное ворчание жены Петр оделся и вышел в прихожую.

— Батюшка, Петр Яковлевич, век за тебя буду богу молиться, — запричитала на весь дом соседка. — Дочка моя родит в бане. Со вчерашнего дня разродиться не может. Совсем обессилела.

Петр молча стал надевать шубу, шапку, валенки. Прихватил баул с инструментами.

Марфа Даниловна, как и вчера, стояла на лестнице и улыбалась. Только теперь была она в капоте, и две длинные черные косы опускались на грудь, удивительно молодя ее.

Петр вернулся, когда в доме все спали. Он осторожно лег, стараясь не разбудить жену. И долго не мог уснуть. Старухе удалось все же всунуть ему в карман шубы деньги. И он, уставший в этот день от службы, от приготовлений лекарств, от недовольства жены, от тяжелых родов сосед-киной дочери, которые только что принял: родилась девочка, — еще там, у постели больной, подумал, что Олимпиада права. Такой труд вершить изо дня в день бесплатно — просто нелепо.

Грустно было ему от этого решения, но пришел он к нему твердо. И с тех пор стал брать деньги от пациентов. Видимо, пришла зрелость и покорила чудесную романтику юности. И с этих пор Петр стал подумывать о расплате с ним князя.

Прежде всего нужно было узнать о здоровье молодого князя. Это можно было сделать, только побывав в Ильинском. Сведения обо всем и обо всех стекались к управляющему Пермским неразделенным имением Строгановых. Нужно было поговорить с ним.

Но не успел Петр переслать с попутчиками просьбу Волегову вызвать его на несколько дней в Ильинское, как вдруг от управляющего пришел вызов. Неужто догадался он о просьбе Петра, почувствовал ее?

Тревожно было Петру уезжать. Олимпиада вот-вот должна была родить, но и не ехать было невозможно.

Он приехал в Ильинское морозным днем, часов в пять, но зимний день короток, сумрак уже окутывал землю, и на небе так знакомо, как это бывало в детстве, обозначилась еще неяркая круглая луна.

Он размышлял, куда ехать — в здание управления? Или к родителям?

Но дорога вела мимо управления, и Петр вначале зашел туда. Как всегда, в дверях он низко поклонился управляющему, сжимая в руках меховую ушанку.

Волегов как-то поспешно вышел из-за стола навстречу Петру.

«Видно, помнит мое признание о том, как тяжко мне было стоять перед сидящим барином», — подумал Петр.

Но не потому встал и вышел навстречу ему управляющим. Другое чувство руководило им.

Он только ответил на приветствие Петра и сразу же спросил:

— Дома был?

— Нет еще…

Рука управляющего легла на плечо Петра.

— Иди. Завтра поговорим. Дома у тебя большое несчастье…

Он не сказал какое, и Петр, почувствовав, как забилось сердце и слова не складывались в связную речь, повернулся и вышел. Он заметил, как около одной из дверей мелькнули знакомые, но отступили в глубину комнаты, чтобы не встретиться с ним.

«Наверное, умер дед», — подумал Петр, и такая боль поднялась в его сердце, такое раскаяние, что он, внук, больному старику так мало уделял внимания.

Но случилось худшее: больному деду так и так пора было умирать, а он еще жил… Умерла же мать Петра Аграфена Спиридоновна. Умерла скоропостижно, от разрыва сердца, на сцене, в Перми, куда выезжал ильинский театр давать представления. Она играла роль слепой нищей, которая, от истощения свалившись под забором, умирает. На этом заканчивался спектакль.

Когда на горячие аплодисменты публики подняли занавес, артистка не встала. Занавес опустили. Подумали, что она еще не успела подняться, не вышла пока из роли. Еще раз подняли занавес, и снова она не встала… Вызвали доктора, тогда-то и выяснилось…

За три дня до приезда Петра, когда он был уже в дороге, Аграфену Спиридоновну похоронили на Ильинском кладбище, рядом с могилой дочери Евлампии.

И снова Петр сидел в кабинете управляющего и, несмотря на согнувшее его горе, так внезапно свалившееся на их семью, говорил о своих делах.

После бессонной ночи, полной горестных дум, Петр еще больше ожесточился против своей подневольной жизни.