– Сегодня 29-е июля... Двенадцать тридцать галактического времени, – сказал Худосоков, посмотрев на часы. – А вмажется этот придурок в Землю 18 августа ровно в полдень... Значит, у нас на все про все остается двадцать дней без получаса... Дикий случай...

– И что предлагает "трешка"?

– Ничего пока...

– Послушай, а мы же – бесплотные... Нам ведь уже все до лампочки...

– Не все... Если планета разлетится на мелкие кусочки, то остаток срока нам предстоит провести в межпланетном пространстве... Представляешь – холодрыга, пустота вокруг и твоя душа прозрачная витает... Брр!

– Ты это серьезно?

– Да... В аду можно воссоздать только существующие поблизости условия... – кривясь, потер Худосоков протез. – Ну, понимаешь, телевизор в тюремную камеру можно поставить только там, где есть телевидение и все, что с ним связано...

– Ну, с другой стороны, если мы этого камикадзе с пути истинного как-то свернем, то нам все равно конец. Большой взрыв похлестче взрыва Земли будет...

– С ним проще с большим взрывом. Мы ведь на Нулевой линии сидим... Придумает что-нибудь "трешка"... Она каждый день ума прибавляет, – махнул рукой Худосоков.

– Позвони ей, может быть, уже придумала.

– Сам позвони! – и передал мне телефон. Я взял его и посмотрел вопросительно.

– Чего смотришь?

– Номер какой?

– Ну и простой ты, Черный! Догадайся с трех раз.

– Три шестерки, что ли?

– Ну конечно!

Я начал звонить, но "трешка" не ответила.

– По-моему, она отвалилась... – сказал я, ища ответ в почерневших от предчувствия беды глазах Худосокова.

– А это мы сейчас проверим, – ответил он, нажимая на телефоне клавишу за клавишей. – Волнами СВЧ проверим.

Спустя некоторое время он бросил мобильник на палубу и принялся его топтать, истерично выкрикивая: "Отвалилась "трешка"!! Отвалилась!! Отвалилась!!

Посидев за столом в прострации, Худосоков, решил плыть на остров.

– Баламута с Борисом тебе пришлю. Вы порыбачьте, а я подумаю в одиночестве, – сказал он, перебираясь в резиновую лодку.

Послонявшись по яхте, я остановился у Крутопрухова. Некогда безжалостные его глаза выглядели выцветшими, благодаря сидевшему в них животному страху.

Мне стало жаль его: не люблю, когда меня боятся, и я решил отменить рыбалку. Но, посмотрев на золотое солнце, уже клонящееся к горизонту, вспомнил золотые волосы убитой им Софии, ее звонкий смех, ее влечение к жизни... Вспомнил, как стремился к ней частичкой, нет, частью души, как всем сердцем любя Ольгу, завидовал Николаю, который мог целовать ее не так, как было позволительно другу. Вспомнил, и тут же внутренний голос стал выговаривать мне, что я, вообще-то, в аду, можно сказать на работе, которую надо кому-то делать, чтобы зла на свете стало меньше. И поэтому я должен отбросить в сторону слабости, засучить рукава и сделать так, чтобы этому человеку стало больно, очень больно.

И гуманная моя ипостась, сдалась моей зловредной ипостаси, и та обратила нетерпеливый взор к друзьям, уже наперегонки плывшим к яхте.

Взобравшись на палубу, Бельмондо подмигнул мне и, не мешкая, занялся подготовкой судна к выходу в море. Баламут же, выказывая себя профессионалом, не торопился. Он посидел в шезлонге с баночкой пива из холодильника, выкурил сигарету, и лишь затем занялся Крутопруховым. Достав из рундука тонкий стальной трос, он обвязал им щиколотки своего оцепеневшего кровника. К образовавшемуся узлу троса Николай прикрепил три стальных поводка с большими крючками, два из которых подвязал к запястьям. Крутопрухова, а третий – к шее. Затем потащил за волосы снаряженную снасть на корму. Яхта в это время, чуть слышно тарахтя мотором, уже выходила из бухты. Пройдя около полумили, впереди по курсу мы увидели акульи плавники. Баламут оживившись, заходил по палубе, что-то выискивая.

– Что, спасательных кругов больше нет? – спросил его Бельмондо от румпеля.

– Нет...

– А там, в каюте, на стене?

– Жалко интерьер ломать из-за поганца...

– Да ладно тебе! Ленчик же говорил, что побольше нам яхту найдет – эта на троих маловата.

– А зачем нужен спасательный круг? – удивленно спросил я.

– Понимаешь, – начал объяснять Баламут, – если его в воду без круга бросить, он быстро утопнет и акулы его уже дохлого рвать будут. И еще этим кругом он от них обороняться будет, а это вообще уписаешься...

Баламут сходил в каюту, принес круг с черной надписью "GROBOVAYA TISHINA" и сунул его в руки мелко дрожавшего от страха Крутопрухова.

– Ну что, начнем? – спросил он меня, критически осмотрев наживку с ног до головы.

– Можно и начать... – буркнул я, находясь во власти противоречивых чувств.

– Так иди, разбей ему морду до крови и столкни в воду. Или прикажи, чтобы сам нырнул.

– Сам прикажи...

– А морду?

– А что, без этого нельзя?

– Нельзя, кровь нужна. Без крови акулы с ним кокетничать начнут, а через час будет уже темно – мы же где-то в низких широтах ада, вечера здесь короткие.

– Слушай, Коля, это твой кровник, ты и бей... Мне что-то не климат.

– Ты чистоплюй, да? Ну и черт с тобой! – презрительно улыбнувшись, направился Баламут к Крутопрухову, продолжавшему дрожать мелкой дрожью. Подошел, наливаясь злобой, постоял над ним с минуту. Налившись до красноты ушей, спросил сурово:

– Что, дрожишь? А помнишь мою Софию? А сына моего годовалого? Не помнишь? Так вспоминай, сука, вспоминай! – и, совершенно разъярившись, начал избивать Крутопухова. Расшибив кулаки в кровь, схватил шезлонг и продолжил расправу уже с его помощью...

– Третий шезлонг за два дня, – услышал я сзади осуждающий голос Бориса, по-прежнему стоявшего у румпеля. – Скоро сидеть не на чем будет.

А Баламут продолжал избивать Крутопрухова, тот заслонялся, как мог, Время от времени бедняга оборачивал лицо, искореженное ужасом, к морю и смотрел на акул, привычно круживших вокруг яхты, не раз поставлявшей им поживу. Я понял, что собственно побои Крутопрухову уже не страшны – он вновь и вновь переживает апофеоз наказания, то есть неминуемое свое съедение морскими чудовищами... И попытался представить чувства человека, уже побывавшего в пасти акул, уже знающего, как больно, как невыносимо больно, когда острые и безжалостные зубы раздирают на части твое несчастное тело...

Разломав свой шезлонг на куски, Баламут нашел глазами мой и уселся в него перекуривать. Сделав несколько торопливых затяжек, раздавил окурок в рогатой морской раковине, лежавшей под столиком, встал деловито, подошел к Крутопрухову. Увидев, что тот лежит без сознания, сходил к надстройке, вынул из пожарного шкафчика брезентовое ведро на веревке, зачерпнул им воду и с размаха облил свою жертву. Соленая вода, въевшись в раны, моментально привела Крутопрухова в сознание. Отбросив ведро в сторону, Баламут склонился над душегубом и привел в порядок поводки с крючками, затем наклонился к уху бедняги и прошипел:

– Я тобой, сволочь, еще долго акул кормить буду. Привыкай, гад!

И, выдавив побольше слюны из слюнных желез, плюнул оппоненту в лицо, затем сунул ему в руки спасательный круг и, добавив к плевку еще один, столкнул в воду.

Акулы были тут как тут. Взбудораженные запахом крови, они набросились на Крутопрухова со всех сторон. Через десять минут стальная леса натянулась струной, да так сильно, что Борису пришлось убавить ход яхты.

...Забыв обо всем на свете, я зачаровано смотрел, как бурлит и красится кровью морская вода. В это время кто-то ткнул меня чем-то твердым в спину; я обернулся и увидел Баламута, протягивающего мне морской бинокль. В него я увидел, что все три крючка без поживы не остались. Одна попавшаяся акула была длинной не менее трех с половиной метров, другие две были несколько короче, но, тем не менее, выглядели весьма внушительно.

Баламут сначала не хотел обрубать троса, но яхту так вело, что акул пришлось отпустить. Сделав вокруг освободившегося "кукана" пару кругов, мы направились к берегу, по которому уже минут пятнадцать нервно ходил взад-вперед Худосоков, ходил, призывно крутя рукой.