– Есть покурить чего? – Полянский, стоя в дверях, крутил в руках зажигалку.

– «White Sea channel».

– Wonderful!

– Чего?

– Я говорю: чудесно, полиглот доморощенный!

– Будешь гундеть – будем расставаться. – Антон подвинул Полянскому пачку. – Как успехи в деле о часах «Бурэ»?

Полянский глубоко затянулся и махнул рукой.

– Только что отказал. Пока я лазал у ломбарда, Фаля протрезвел и пошел в отказ со всеми вытекающими. Пришлось все грузить на Токарева, а он идиот и по возрасту – не субъект.

– Сочувствую.

– Да ладно. Времени только жаль. – Полянский открыл дверь. – Пойду на Озерной. В коммуналке рояль сперли. Подозревают наркомана Горбушина.

– Господи! Как он его мог утащить?

– Черт его знает. Схожу посмотрю.

Антон тоже поднялся:

– Пошли. Мне тоже в адрес надо. На Восстания.

На улице лило как из ведра. Ноги мгновенно стали мокрыми. Струйки воды побежали по лицу и за шиворот. Угловой дом Восстания и Ковенского был вообще популярным на антоновской территории – три особо опасных рецидивиста, два надзорника, не считая мелкой шушеры. На поиски нужной квартиры ушло всего минут двадцать – тридцать. Дверь открыли, когда он уже собрался уходить. Девице можно было дать в районе тридцатки, значит, ей было двадцать с небольшим. Грязный зеленый халат, немытые волосы, запах перегара.

– Горелова Зоя? Милиция, красавица.

Она испуганно сглотнула и отступила внутрь квартиры.

Антон заглянул в кухню. Грязь и вонь. Дернул приличную покрашенную дверь справа от входа. Заперто.

– Соседи не живут. – Голос у нее был хриплый.

Антон толкнул обшарпанную дверь в другую комнату. Запах кислятины и табака. Жуткий беспорядок. На столе объедки. Простыни на постели серого цвета. Детская кроватка пуста.

– Ребенок-то где?

– Серега с ним гуляет.

– А мать?

Горелова опустила голову:

– Померла. Неделю как схоронили.

Антон пнул ногой батарею бутылок у батареи:

– Отравление?

– Сердце! – вспыхнула Горелова. – Вам бы только…

– Ладно, извини. – Антон открыл форточку и вдохнул свежего воздуха. – Собирайся. Поговорить надо.

– Меня уже допрашивали. – Горелова гордо вскинула голову. – У вас есть… – она задумалась на секунду, – ордер на арест?

Антон лениво подошел к ней и двумя пальцами взял за полу халата:

– Слышь ты, хронь синяя, ты у меня сейчас пять суток огребешь без всякого ордера, поняла?!

– Я не хронь! – зло сказала Горелова. – Дайте одеться.

– Я отвернусь, мадонна.

Он закурил, глядя на серый бесконечный дождь в глухом каменном колодце.

– Я готова.

Повернувшись, Антон присвистнул. Чудовище стало, конечно, не красавицей, но нормальным человеком. Черная кожаная куртка поверх чистой белой обрисовывающей грудь блузки. Узкая джинсовая юбка чуть выше колена. Черные колготки и черные полусапожки. Лицо с удачно подкрашенными глазами и подведенными губами утратило спитость и казалось миловидным.

– Молодец, – похвалил он, – пойдем.

В отделе было тихо. Усадив Горелову на скамейке в коридоре, Антон позвонил из кабинета:

– Витя? Челышев. Есть баба на подсадку. А попозже? Я подержу. Да вчера я не знал… Ясно. Понял. Без проблем.

Дождь поутих, только ветер наполнял серый день тоскливыми заунывными звуками.

Горелова ерзала на самом краешке стула. Глаза у нее бегали. Антон чувствовал ее страх. Устраивать сложные психологические комбинации не было необходимости.

– Зоя, ты любишь своего ребенка?

Она встрепенулась:

– Конечно.

– Боюсь, ей будет тоскливо в приюте.

Она побледнела.

– Каком…

– Обыкновенном! – Антон повысил голос. – А куда ее девать, когда ты в тюрягу поедешь.

– Я?..

– Нет, я! Я соседей трясу и думаю, что самый умный. Приехала принцесса. Пора на кичу. Отвралась. Сама себя своим враньем загнала. Будешь у рецидивисток подстилкой. Ты когда-нибудь думала, что такое женская зона? А? Попробуй, может, тебе понравится. – Он физически ощущал нарастающий в ее глазах страх.

– Когда ты придешь в отряд…

Эту историю он заучил еще от пенсионера Валерки Лаптева, у которого стажировался первый месяц. На несудимых баб она действовала безотказно. Лицо Гореловой дергалось, как резиновая маска.

– …а ребенок в приюте будет грызть сырые макароны, – закончил Антон. Почему именно макароны, он не знал, но звучало очень круто.

– Как вас зовут? – Горелова нервно сглотнула слезу.

– Антон Владимирович.

Дверь распахнулась. Андрей Ложкин – спортивный парень угрожающего вида с «угонной» группы открыл рот что-то спросить, но моментально оценив ситуацию перестроился:

– Конвой с женской колонии вызывали? Можно побыстрее, торопимся!

– Антон Владимирович!!! – завыла истошно Горелова, падая на колени и обнимая его ноги. – Сука я! Что хотите делайте! Только не сажайте! Дочку пожалейте! Все для вас сделаю!

Ему стало скучно и неинтересно. Актерский запал прошел. Все повторяется как на заезженной пластинке: специалист из института мутантов, конвой из женской колонии…

– Прекрати! – Он посадил ее на стул. – Обождите, пожалуйста, мы сейчас определимся.

Ложкин недовольно пожал плечами и исчез. Горелова рыдала в голос. У нее началась икота:

– Я не… не… ви-но… ва-та! Они бы… бы меня урыли!

– Кто?

– Раджаб и Леха! Им на пузырь не хватало, они и залезли к соседям.

Антон налил ей стакан воды и улыбнулся сам себе. Раджаб Мухарбеков и Алексей Иваныпин были бичом его «земли». Оба ранее судимые пьяницы и гопники промышляли мелкими кражами на бутылку, но определить их за решетку никак на удавалось. Он вынул пару листов бумаги:

– В коридоре стол есть. Садись и все подробно, иначе жопа тебе. Поняла?

Горелова часто-часто закивала. Антон вспомнил про запросы в «Эпсителеком» и МСЖ и отворил дверь к Ложкину:

– Спасибо за спектакль!

– Всегда рад!

– Присмотри за телкой. Мне отскочить надо.

– Не могу, старый, мне с запросом на МСЖ надо пилить.

– Тоже нормально. Мой закинешь?

– Без проблем!

В коридоре появился мрачный Полянский. Его куртка насквозь пропиталась дождем.

– Серж, посмотришь за девчонкой?

– Легко.

– Как рояль?

– Мир – сборище сумасшедших!

– Лажа?

– Нет. Наркоман Слава Горбушин действительно вчера, по его словам, унес из дома рояль, принадлежащий соседям.

– Как?

– В кармане.

– Бредит он или ты?

– Никто. Это была бутылка спирта «Ройал»!

Цыбин сидел на облупившейся скамейке и молча смотрел на пузырящуюся от дождевых струй поверхность пруда. Плавающие красные и желтые листья придавали ей сходство с картинкой в калейдоскопе. Цыбин не ощущал холода, хотя в его одежде не осталось ни одной сухой нитки. Вода стекала по лицу, капала с носа и подбородка. Внутри не было ничего. Ни одной эмоции. Словно осталась одна оболочка. Голова была гулкой и пустой. Он не переживал, не вспоминал, не мучился. Он просто впал в кому. Сейчас он не ощущал опасности, не следил за обстановкой, не думал ни о чем. Он не помнил, как выбирался, куда дел пистолет, оставил ли какие-нибудь следы. Он не помнил, почему и как добрался сюда: в вымершую осеннюю Сосновку. Он не хотел об этом думать.

Он ни о чем не хотел думать. Он вообще ничего не хотел. Где-то шумел город. Дождь гнал через него короткие дневные часы ноября. Небо не падало на землю. Ритм не менялся…

Первая мысль пришла уже в сумерках. Она коварно пролезла в мозг и заскребла нервными коготочками.

«Оказывается, я не готов убивать детей».

И тут же: «Теперь готов».

Ему всегда казалось, что годы РАБОТЫ подготовили его ко всему. Оказалось это ошибка. На ошибках надо учиться. РАБОТА преподнесла еще один урок. Видимо, последний. Отступной за уход.

Захотелось курить. Первое желание. Сигарки в жестяной коробке не промокли. Горечь табака извлекла из недр памяти жесткий аргумент.