– Смотри-ка!

– Провещился!

– А наш-то, тоже…

Когда Т. показал мне убийцу, я пришел к Бодунову и с интонацией, которую и по сей день не могу вспомнить без острого чувства ненависти к себе, произнес:

– А Т. его посадил! Изобличил и посадил!

– Кого?

– Которого вы ищете.

– Разве?

– А вы не знаете? Он уже и сознался во всем. Я сам с ним говорил. Лоб вот такой, сам вот этакий, смотреть и то страшно.

– Скажите, пожалуйста! – удивился Бодунов.

– Разве вы не верите?

– В нашем деле на «верите – не верите» далеко не уедешь.

– А Т. говорит: интуиция. Он еще говорит…

– Говорит Т. красиво! – сказал Бодунов.

И нельзя было понять, что кроется за этим «красиво».

В этот день произошло еще одно убийство. Было ясно, что действовал тот же преступник, которого Т. «повязал» и который сейчас сидел «за ним» в камере шестнадцать тюрьмы предварительного заключения. А это было по меньшей мере странно. Т. объяснил мне, что его подследственный, разумеется, действовал не один – это мстят за его арест.

– Скажите, пожалуйста! – опять подивился Бодунов моему рассказу.

За эти дни Иван Васильевич осунулся, в бригаде почти не бывал. А если сидел у себя за столом, то вместе с Чирковым вычерчивал какие-то схемы. И вновь вся седьмая бригада разъезжалась по разным направлениям, по паркам и заиндевелым пригородам Ленинграда, по полустанкам и дачным местностям, по рынкам и толкучкам, по пивным и портерным, по чайным и буфетам.

– Бросьте, Иван Васильевич, – как-то сказал Т. Бодунову. – Все же ясно. Убийство на Пороховых было слепой и последней местью.

Бодунов яростно взглянул в веселое, розовое, самодовольное лицо Т. своими измученными, ввалившимися глазами.

– Я не дам осудить невиновного! – сказал он ровным голосом. – Преступление не будет раскрыто и преступник останется на свободе, если позволить вершить дела по-вашему.

Они стояли друг против друга в кабинете Бодунова – оба статные, сильные, крупные, оба с виду бесстрашные.

– Палки! – с невыразимым презрением произнес Иван Васильевич.

Т. ушел, хлопнув дверью.

«Палками» оказались значки, которыми отмечались в сводках раскрытые преступления.

Вновь в парке в Удельном грянул выстрел.

А вечером в кабинете Бодунова сидел, вольно развалившись, белозубый красавец, нагло и весело рассматривал Ивана Васильевича ярко-синими, невинными глазами, поигрывал мускулами одной руки под тонким сукном пиджака, спрашивал со смешком:

– Значит, берете безрукого рабочего человека, любящего мужа, отца маленького ребенка, берете паропроводчика, имя которого не сходит с Доски почета, берете…

Я не верил сам себе: Бодунов допустил такую ужасную ошибку? Ведь видно же, что это отличный парень, добряк, ничего не боящийся…

Что-то глухо стукнуло: это был хромированный наган, который Иван Васильевич положил на стол. Через несколько минут привезли хорошенькую, маленькую женщину – это была жена убийцы, которая заманивала жертвы в парки, назначая смертникам-донжуанам свидания. Муж появлялся в наиболее безлюдном месте и стрелял. Жена быстро толкала жертву вперед, чтобы кровью не залило тубу, костюм, пальто…

– Продала? – яростно спросил положительный герой.

– Спокойненько! – велел Бодунов.

Он уже давно и твердо знал, мой Иван Васильевич, что убийца стрелял из левой руки. Он знал, кто продавал вещи убитых. И еще он знал непоколебимо: тот, кто сознался, – больной, неполноценный человек. Железная воля Т. заставила, принудила больного «сознаться» во всем том, о чем он даже понятия не имел. А месть – жалкая выдумка.

Лабуткин – так звали убийцу – методично и спокойно рассказал о всех своих преступлениях. Днем позже он показывал куда зарывал не найденные тела. Синеглазое, белозубое чудовище, оборотень и по сей день стоит перед моими глазами.

– Но ведь тот-то сознался, – сказал я тогда Бодунову.

– Если бы вам обещали жизнь за то, что вы сознаетесь в убийстве одиннадцати человек, да если бы еще ко всему тому у вас обнаружили часы и костюм одного из убитых, да если бы за вами числились годы психиатрической клиники…

– Но он же знал, что его расстреляют за это?

– Этот человек не отвечал за свои действия. Есть заключение экспертизы. И он видел заключение.

– Но как же вы отыскали Лабуткина?

– Старались мои ребята, – устало сказал Бодунов, – очень старались.

И, словно вколачивая в меня фамилии работников своей бригады, Иван Васильевич стал называть их, не торопясь, каждого, всех:

– Петя Карасев – тот совсем замучился; Рянгин Миша, Бирюля наш, и так в чем душа держится; Яша Лузин (вы, кстати, мало с ним разговариваете, а человек он выдающийся). Бургас еще работал, Леня Соболев, Осипенко Женя (тоже очень интересный работник). А Гук сколько сделал? А Чирков Коля? Екатерина Ивановна уже по два раза на день звонит: «Мой Коля еще живой?» Сдержанная женщина…

Надо думать, что именно в эти дни красавец Т., с его сверкающей улыбкой сверхположительного героя, с его раскатистым смехом и картинностью поз и речей, окончательно возненавидел полную свою противоположность – Ивана Васильевича.

В ту пору Т. часто зазывал меня в свой роскошный, не в пример бодуновскому, кабинет. В часы досуга Т., тоже не в пример всем прочим сыщикам, на работе переодевался и тогда являл собою крайне странное зрелище: в шелковой вышитой косоворотке, в шароварах из бархата с напуском, в остроносых сафьяновых туфлях, надушенный, он напевал обрывки арий, загадочно посмеивался, изрекал какие-то странные, двусмысленные истины. Друзья мои – сыщики, посмеиваясь, рассказывали, что дома у Т. развешено немыслимое оружие, будто бы им самим отобранное у каких-то небывалых бандитов, рассказывали, что Т. – врун и авантюрист, но больше молча пожимали плечами и посмеивались.

Позже я услышал фразу Колодея:

– Если это все правда, ему нужно при жизни поставить памятник, а если он врет, расстрелять сегодня, сейчас…

Наступила еще одна зима, и вдруг – я обнаружил это неожиданно – мы все стали своими. Седьмая бригада, с ее длинными рабочими трудными буднями и редкими праздниками, как бы признала меня полноправным товарищем. Случилось это так: однажды, очень морозным вечером, часов в восемь, я вошел к своим новым друзьям и сразу почувствовал, что готовится операция. Люди разговаривали, как перед боем, – чуть повышенно, чуть слишком бодро, чуть более остро, чем обычно.

– Едете? – спросил я Берга, чистившего маузер.

– Надо быть, едем, – неопределенно ответил Эрих.

Здесь определенно мог сказать только Бодунов. А в его отсутствие – Николай Иванович. Может быть, они собирались утаить от меня операцию, я уже давно унылым голосом просился поехать с ними, а они почему-то не брали.

– Возьмите с собой! – попросился я у Рянгина, который обувался в бурки.

– Я же не начальник, – сказал Рянгин.

– Идите к папе Ване, – посоветовал Берг.

Бодунов и Чирков, выслушав меня, переглянулись.

– Убьют его, а потом с нас спрос, – сказал Бодунов. – Обязательно спросят, – согласился Николай Иванович.

– Так уж непременно и убьют! – неуверенно произнес я.

Бодунов вздохнул:

– Бывает – убивают.

Чирков тоже вздохнул:

– Банда трудная, нешуточная…

– И замерзнет он, – сказал Бодунов. – Ишь приоделся – полуботиночки, пальтецо коротенькое, кепочка. А на улице градусов двадцать жмет.

– К тридцати! – сказал Чирков.

– Товарищи, – заныл я, – но ведь в конце-то концов должен журналист видеть своими глазами…

И я произнес речь. Интонации ее были преимущественно жалостные. И в некотором смысле – угрожающие. Я дал понять, что если так пойдет дальше, то у меня не будет иного выхода, нежели переметнуться к Колодею. Там у меня тоже есть друзья. И не перестраховщики. Свою речь я закончил категорическим требованием – взять меня не завтра, не когда-нибудь, а нынче.