Усерхет сказал:

— Я говорю так: если во дворце вдруг случится разноголосица, царица Тии — считай на стороне ее величества. Если фараон разойдется во мнении с Нафтитой — царица Тии будет держаться середины. Или в крайнем случае станет рядом с Нафтитой. Вот так!

— А жрец Эйе? Что ты скажешь о нем?

У лавочника всегда готов ответ:

— Эйе держит в своих руках его величество. — Усерхет сжал мясистый кулак и выставил его вперед. — Эйе сказал — значит, фараон сказал. Он вместо отца у его величества. Фараон, прежде чем сказать, советуется с Эйе. Этот всегда в тени. Этот не лезет вперед подобно Хоремхебу.

Еще двое интересовали Тахуру: что делают во дворце принцы Семнех-ке-рэ и Тутанхатон? Ждут царской власти?..

— Семнех-ке-рэ — возможно, — сказал Усерхет, — Тутанхатон — едва ли. Он слишком молод. Считай, что Семнех-ке-рэ — почти фараон. Этот будет назначен соправителем. Если не на деле, то на словах. Может быть, ему помешает здоровье?

— Разве он болен, Усерхет?

— Нет, не болен. Просто заморыш. Не болен, а вроде бы болеет. Так же как Тутанхатон. Этот к тому же юнец. Мальчик.

— Тоже заморыш?

— Да.

— Ты видел сам или доверяешь другим?

Лавочник растопырил два пальца и приставил к своим глазам:

— Я видел ими!

Тахуре были знакомы эти водянистые глаза, обрамленные красноватыми веками. Да, эти могут многое увидеть.

— Хорошо, Усерхет. Я доволен тобой.

Лавочник ударил в ладоши, и на пороге появилась молодая красавица. Которой не больше восемнадцати. Ее пупок задорно торчал на медно-матовом животе, но глаза ее скромны. Десятки косичек ниспадали на покатые плечи. Под ногтями ее пальцев — на ногах и руках — играла алая кровь. И груди ее были как груши. В руках она держала небольшую арфу.

Ее пронзительная красота на мгновение ослепила вавилонянина. Словно живая молния ворвалась в комнату. Точно лань обратилась в женщину. Как в сказках…

— Ее звать Май, — сказал Усерхет.

— Прекрасное имя! А что у нее в руках?

— На этой золотой арфе она сыграет так, как никто в Ахяти.

Азиат глядел на красавицу восторженно. Удары сердца его отдавались в висках. И лавочник видел все и понимал все. Он хотел было встать и уйти. Но купец остановил его.

— Усерхет, — сказал он с волнением в голосе, — Май явилась вовремя. Не принесет ли она кусок папируса и чернильный прибор?

— Папируса? — протянул лавочник.

— Не больше двух локтей в длину.

Усерхет подал знак красавице, и та вышла из комнаты.

— Я доставлю тебе все, что нужно.

И лавочник поднялся, чтобы принести чернильный прибор и папирус.

— Господин Усерхет! Господин Усерхет!

Лавочник едва успел поставить на столик свою нетяжелую ношу. И на миг застыл, пытаясь угадать, кому же принадлежит этот голос. Если бежать на всякий зов, то никаких ног, никаких башмаков недостанет…

— Тебя зовут, — сказал купец.

— Слышу. Здесь, кроме меня, есть еще люди…

Лавочник выпрямился. Вытер руки о льняной набедренник. Для этого ему пришлось распахнуть свое длинное одеяние.

Вдруг влетел служитель при кухне, раб-арамеец. Скороговоркой прокричал:

— Его светлость Джехутимес! Его светлость…

Хозяин не дал ему договорить. Выдал хорошего пинка в зад. И тот выскочил из комнаты…

— О, уважаемый Тахура, это ваятель его величества. Сам Джехутимес!

И Усерхет выбежал. Выкатился из комнаты, подобно шустрой собачке, бегущей на зов хозяина. Купец почесал за ухом палочкой для письма. Он прикидывал в уме, что выгоднее: писать донесение о новостях в Ахяти или же, отложив на время папирус, познакомиться с ваятелем? Купец решил избрать второе.

«…Этот ваятель имеет доступ к их величествам. Не каждый же день сталкиваешься с подобным человеком».

Он не представлял себе, пригодится ли ему это знакомство. Но долгий опыт подсказывал ему, что в сложных и щекотливых делах очень важно не пренебрегать ни одним знакомством, тем более с таким важным человеком. Для Тахуры было вполне достаточно того, что некий Джехутимес — приближенный царя. Почти князь. Почти вельможа. Что делает здесь, в этой неказистой лавке, человек, могущий лицезреть самого фараона? И это само по себе было весьма любопытно. А любопытство Тахуры не знало предела. Ему все нужно! Не за это ли ценили его хеттинские покровители? Разумеется, за это. Именно за это!..

Купец отложил в сторону гибкий свиток папируса. Медленно поднялся с места, оправил бороду и одеяние. И по-сановному неторопливо пошел к двери.

Посредине лавки стояли трое мужчин. К одному из них — коренастому, широколицему, в черном парике — обращался, притом с большим почтением, господин лавочник.

— Высокоуважаемый Джехутимес, как всегда, получит все, чего пожелает его душа, — не говорил, а пел, словно пташка, тучный владелец лавки.

Джехутимес смущенно молчал.

— Я понимаю тебя: жареных орехов в меду, тонких лепешек — таких хрустящих…

Ваятель улыбнулся. Эдак широко. По-детски лучисто. Очень, казалось, довольный обращением Усерхета. Он перетянулся со своими друзьями. Прищелкнул языком И сказал:

— Вот за что люблю эту лавку! Тебя понимают! Тебя поймут, если даже ты немой. Совсем бессловесный.

Усерхет поклонился ваятелю. Пригласил его занять место за низким, круглым столиком. Один из его друзей — это был знакомый нам Ахтой — плюхнулся на циновку. И простонал:

— Я очень устал. Я очень устал…

Его примеру последовали Джехутимес и Тихотеп (так звали второго друга ваятеля). Усевшись, они принялись барабанить ладонями по столику. Дружно приговаривая:

— Усерхет, Усерхет, подавай, подавай!..

— Клянусь прахом своих предков! — провозгласил купец — Клянусь их костями, я не видел более веселых людей!

Тахура поклонился Джехутимесу глубоким поклоном, приложив руку к сердцу. И не спускал глаз с ваячеля. Трое за столиком перестали стучать. Ответили купцу легкими кивками. Купец сказал:

— О почтеннейший Джехутимес, слава которого перешагнула пределы Кеми! Разреши мне простыми речами, моим нескладным языком выразить тебе мое глубочайшее уважение. И тебе, и твоим несомненным способностям.

Дж^хутимес был удивлен. Обращение иноземца, говорившего с акцентом, и смутило и порадовало его. Разве плохо, если тебя знают, если слава твоя перешагнула через пределы страны твоей?

— Благодарю — ответствовал Джехутимес. — Я не знаю тебя, хотя полагаю, что ты — чужестранец.

— Верно, ты угадал. Глаз твой остер, и от него не укроется ничего! К твоим услугам недостойный сын вавилонской земли Тахура, поклонник искусств и всего прекрасного. Хотя занятие купца не всегда позволяет обращать взоры к дарам искусства, тем не менее — правда, не без труда — мне удается иной раз полюбоваться произведением кисти или резца.

Нельзя было не пригласить к столу столь вежливого, столь представительного мужчину, к тому же чужестранца, к тому же любящего искусство, ценящего искусство. И вот Тахура пристраивается к компании молодых людей. Ему уступают лучшее место — возле стены. От удовольствия он обеими руками расчесывает бороду, весело пялит глаза, громко покашливает…

— О тебе много приходилось слышать… — говорит он, обращаясь к Джехутимесу.

— Плохое или хорошее?

— Только хорошее! Самое лучшее!

Ваятель краснеет. Словно девушка. Смущается, как школьник. И от чего? От похвал малознакомого купца!

Ахтой говорит:

— Уважаемый Тахура, нету слов, которые могли бы наиболее полно оценить способности и мастерство нашего Джехутимеса. Он годами не стар, а уж начальник над нами…

— Да, да, — повторил восхищенно купец, — начальник, начальник…

— Сам фараон говорит: вот ваятель, который воистину велик…

— Сам фараон… Сам фараон, — повторяет купец.

— Ухо Джехутимеса обращено к фараону. Он — истинный послушатель его величества…

— Кокэчно, конечно… — Купец не спускает глаз с ваятеля. Они у него словно звезды: горят, горят!