Ахтой превозносит своего начальника, чтобы показать, что слово чужестранца не есть что-то особенное, что Джехутимес слышал кое-что и поприятнее.

Тихотеп поддерживает Ахтоя. Разумеется, Джехутимес не имеет себе равного. Где? В Кеми. А если угодно — во вселенной. Кто видел подобное тому, что выходит из под рук ваятеля? Тихотеп уставился на купца, вопрошая: «Кто?»

Купец развел руками:

— Я видел свет. Ибо торгую там, где возможно и где совершенно невозможно.

Джехутимес захохотал:

— Неужели и там, где невозможно?

— А что? Торгую и там, где невозможно!

Ахтой и Тихотеп чуть не покатывались от смеха.

«…Это очень веселые люди. Клянусь богами, я редко встречал столь жизнерадостных ваятелей. Так могут смеяться люди счастливые. Неужели каменные изображения доставляют им такое наслаждение?..»

Та самая девица Май, которая совсем недавно предстала перед купцом, поднесла сладостей и расставила тарелочки перед гостями.

— Я прошу, — сказал Тахура, — я прошу разрешить мне угостить вас вином. Я запас вина, которое удивит и своей крепостью, и ароматом. Мы, вавилоняне, ценим в вине и то и другое.

— Это правда? — спросил Джехутимес, обращаясь к лавочнику.

— Что вино изумительно?

— Да.

— Верно, господа, вино такое, что его можно пить и пить без конца. Оно целительно для сердца. И от него совсем не мутнеет разум.

— Что же лучшего можно придумать! — воскликнул Ахтой.

Май сходила за вином. И когда она разлила, все нашли его прекрасным.

— Откуда оно? — поинтересовался Джехутимес.

— Тайна, — многозначительно произнес Тахура. — Учтите: я купец, и мое ремесло — торговля. Я брожу по свету.

— В поисках вина? — сказал Ахтой.

— Не только вина.

Тихотеп перешептывался с Май. Он ее увидел впервые, хотя в лавке не в первый раз. Кто она? И давно ли здесь? Она не ответила на первый вопрос. А на второй ответила утвердительно: да, давно.

— Не верю.

— Почему? — Она улыбалась, оголяя зубы, подобные лунным лучам — голубовато-беловатым.

— Вот так, не верю.

— Но почему же? — Она улыбалась глазами, устами, пупком, торчащим невообразимо похотливо. Всем существом…

— Если длвно, то я, значит, слеп.

— Возможно! — Она улыбалась коленями — точеными, мраморными.

— Нет, я не слеп!

Бедный Тихотеп, помощник Джехутимеса, ничего не понимал: неужели встречал ее в этой лавке и ни разу не обратил на нее внимания?

— Не обратил, — сказала она.

— В таком случае я прыгну в Хапи!

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь, Май, почему? Я скажу: не стоит жить тому, кто не умеет приметить подобную красоту.

Он попытался обнять ее. Она выскользнула из его рук, словно рыба. И тут же скрылась за занавеской.

Тихотеп с горя прильнул к чарке. Он пил, можно сказать, по капле. Наслаждаясь. Вдыхая аромат вина. И думая о ней. Он уже не мог не думать. (Это вполне понятно в его тридцать лет.)

В углу стоял Усерхет и внимательно наблюдал за столиком. Он подавал почти невидимые знаки — и служители приносили что надо. Но Май так и не появилась.

Тахура очаровал Джехутимеса. Это очень редкостный купец. Тонкий ум, приятное обхождение, знания его не могли не удивить любого непредубежденного собеседника. Он легко переходил с одного предмета на другой. Он знавал земли и моря. Горы и небеса открывали ему свои тайны. Но самое удивительное не это. Совсем не это! Купец понимал силу камня. Силу резца. Вавилонянин хорошо разумел значение цвета и сочетания красок. Он особенно почитал тех, кто был искусен в ваянии колоссов. Купца более всего поражал, например, сфинкс, что у пирамиды Хуфу. Искусство — велико, а человек — мал. Сфинкс и доказывает превосходство искусства…

Джехутимес не мог согласиться с этим. Разве искусство должно подавлять?

— Нет, удивлять, — ответил купец.

— Тоже неверно.

— Что же верно?

— Я скажу, уважаемый Тахура.

— Я слушаю.

Джехутимес отпил глоток вина. Его лицо, каждая складка и морщинка выражали крайнюю глубину его мышления. Будто ваятель прислушивался к внутреннему голосу, будто не говорил как смертный, но чревовещал подобно чародею. Ибо такова была его вера в искусство. А искусство составляло смысл всей жизни. Если бы сказали ему: не будет больше искусства — он бы попросил: тогда возьми мою жизнь!.. Джехутимес говорил:

— Времена гигантских сфинксов миновали. Навсегда ли? Наверно! Ты спросишь меня: жалею ли я об этом? Отвечу тебе: и да, и нет. Правда, я хожу по этой земле, но я живу дома. Вокруг меня — четыре стены. И я хочу, чтобы в моей комнате находились некие творения ваятелей и живописцев, которые доставляли бы мне радость. Слышишь, уважаемый, я говорю — радость!

— И грусть, — добавил Ахтой.

— И горе, — сказал Тихотеп.

— Искусство — горе? — подивился купец. — Зачем вам горе? Разве его мало вокруг? Прошу вас, сделайте два шага — и его полным-полно! Ты хорошо сказал, досточтимый Джехутимес: радость, радость, радость!

Щеки Тахуры покрылись багряно-алой краской, Они блистали от избытка здоровья, блистали, как бронзовые миски, хорошо начищенные радивой хозяйкой песком и проточной водою.

— И грусть, — повторил Ахтой.

— И горе, — добавил Тихотеп.

— Нет, зачем же? — Купец засмеялся мелким, хихикающим смешком. — Зачем — горе? Уважаемый Ахтой, ты молод. На челе твоем — сила и здоровье. Ты глядишь, словно сокол нехебт, и в глазах твоих — любовь и радость. Зачем тебе грусть? Гони ее от себя! Гони от искусства! А впрочем… — Тахура сделал паузу. — А впрочем, можно и погрустить, если тебя чуточку подвела красотка.

— Красотка?

— Ну да. Например, не явилась на свидание.

— Значит — Ахтой поднял вверх указательный палец, — уважаемый Тахура разрешает грустить только по поводу мелких проступков некоей красотки?

— Нет, можно найти любой повод. В жизни, но не в искусстве.

Ахтой пригубил из чарки. А потом сказал:

— Мы не понимаем друг друга.

Тихотеп слушал этого бородача, для которого жизнь — сплошная радость, с чувством некоторой гадливости. Точно перед ним прыгала тяжелая жаба. Он был помоложе всех, и ему не полагалось брать на себя больше того, что полагается по летам. А иначе он бы плюнул и встал из-за столика… И все-таки он не выдержал:

— Нет, я прекрасно понимаю!

— Приятно слышать, молодой человек, — чуть не пропел купец из Вавилона. — Стало быть, ты согласен до мной?

Тихотеп не смотрел на него. Потупив глаза, он выговорил и очень жестко, с оттенком злобы:

— Я сказал, что понял. Понял — значит понял! А «согласен» — это совсем другое. Если тебе угодно радоваться — пей вино!

— А я пью! Клянусь богами, пью!

И купец отхлебнул. Да так, что.поперхнулся. Объяснил: попало не в то горло.

— Вот и пей, уважаемый Тахура. А ваяние или живопись — не вино тебе! Хорошее настроение ты можешь приобрести за одну курицу или козленка. Так неужели же равнять искусство с живностью? Ни один ваятель не обязан развлекать тебя. И запомни, чужестранец: мы не уличные лицедеи!

Купец скрестил на груди волосатые, толстые руки. В знак полного смирения. Можно сказать, рабства. И тем самым как бы обезоруживал своего противника. Джехутимес разгадал эту уловку и ждал, что будет дальше. Однако дальше ничего не было, ибо разгневанный молодой ваятель закрыл глаза, чтобы не видеть: он не ручался за свои руки, которые изрядно почесывались. Вздуть этого ценителя искусства было бы сущим благодеянием…

— Великие господа, — проговорил Тахура тоном виновного, — если я допустил какую-либо…

Джехутимес, смеясь, перебил его:

— Да, допустил. Именно, допустил!

— О, если это и твое мнение — прошу меня простить… Неужели я оскорбил вас?

— А как ты полагаешь, уважаемый Тахура?

— Не знаю, что и сказать…

Тихотеп сердито бросил

— Нет большего оскорбления для искусства и его служителей, чем требовать одной только радости! Более того: искусство создано не для того, чтобы веселить Кто хочет бездумного веселья — тот его всегда найдет и без искусства. Мы часто несем миру невеселые мысли. Мы будоражим душу, подчас заставляем ее трепетать в страхе. Мы клеймим негодяев! Что же до веселья — его много в лавке уважаемого Усерхета. Не правда ли?