Этот вопрос был обращен к хозяину лавки. Тот поклонился. Он знал — притом очень хорошо — нрав молодого ваятеля из фараоновых мастерских. И не осмелился противоречить, хотя ему было совершенно безразлично: веселит искусство душу или навевает горестные раздумья? Это для него словно вчерашний зной.

Джехутимес похвалил яства Усерхета и тем самым отвлек противников от их главной темы. Купец с удовольствием воспользовался предоставившейся возможностью и тоже похвалил яства, причем с таким же жаром, с каким только что хвалил искусство, способное доставлять только радость…

— А у тебя на родине, — спросил Джехутимес, — таковы ли яства? И что у вас более всего ценят?

— У меня? В Ниневии[23] такие же лавки. Только чуть поскромнее. Там едят и засахаренный орех — крупный, мелкий и земляной. Но самая первая еда — жирное баранье мясо на курдючном сале. Его готовят на жаровнях. Потом мясо остывает. Не одно, а со всякими травами — высушенными на солнце. Попробовать такого мяса — одно удовольствие. Но я знаю страны — они далеко на Севере, — где кобылье молоко — клянусь богами! — не дешевле золота.

— Кобылье молоко?! — воскликнул Ахтой.

Джехутимес остановил его жестом:

— Ахтой, и я свидетельствую, что есть такие земли. Я слышал о них от одного достойного жреца, который знает все, что в земле, на земле и под землей. Молоко они заквашивают, остужают и пьют, подобно тому как пьем мы пиво или вино.

Купец подтвердил это. Более того, такое заквашенное молоко способно свалить даже крепкого мужчину, если его поесть в большом количестве. Да что говорить о кобыльем молоке! Есть страна, где горит вода, которая бьет из-под земли…

— Как горит? — осторожно спросил Тихотеп.

— Горит огнем, — услужливо пояснил купец, словно между ними не было никакой перепалки. — Как если бы растопили бараний жир и подожгли его. Или рыбий жир. Ведь пламя же будет!

Каждый мог представить себе, какое это будет пламя, если загорится жир. Или масло, которое добывают из ореха. Но как горит вода — это трудно вообразить. Или это, может быть, особая вода? Нет, купец утверждал, что вода — не особая, но обычная. Которую пьют все. Она вытекает из-под земли. Как в оазисах. Или в горах.

— Кто же поджигает воду? — спрашивает Ахтой.

— Кому взбредет в голову такая блажь. А чаще всего молния: она бьет в родник, и он воспламеняется. И тогда клубы дыма подымаются к небу, и люди молятся на огонь. Ибо он имеет большую силу. А сила, как известно, всегда вызывает к себе уважение.

— И это неправда! — шипит Тихотеп.

— Что — неправда? — недоумевает купец.

— Сила не всегда вызывает к себе уважение. Если бы ты сказал, что мудрость, — я бы это понял. Но — сила?!

Купец всплеснул руками:

— Ну, дружище, ты меня доконал! Неужели я наступил тебе на ногу? Можно подумать, что мы с тобой враги. Как бы я ни открыл рот — все тебе не по нраву.

Джехутимес сказал примирительно:

— Не сердись, уважаемый Тахура. Молодость имеет одно неоценимое свойство: она не признает середины, но занимает крайнее место. Мы, ваятели, которые недалеко от его величества, не можем согласиться с тобой без особых оговорок.

— Прости меня, Джехутимес: но ведь Кеми всегда украшала сила его сынов. Вглядитесь в глубь истории, прочитайте свитки предков. Разве это стыдно — сила?!

— С некоторых пор мы предпочитаем Мудрость. Она лучше силы.

Джехутимес осушил чарку и с силой опустил ее на столик. Но не разбил ее.

Ахтой развил мысль, высказанную его начальником. Дело в том, что трехтысячный опыт Кеми красноречиво свидетельствует в пользу мира. Кому приносили счастье войны? Только нескольким военачальникам. Да, может быть, фараонам. И то не всем. Если бы и соседи, живущие на Севере и на Юге, тоже поняли это — на земле воцарилось бы счастье. Иное дело, когда вторгаются азиаты-гиксы и бьют посуду в твоем доме. Тогда сами боги велят браться за меч и лететь на боевых колесницах.

— Значит, его величество стойко держится мира? — без особого, казалось бы, тайного умысла спросил Тахура.

— Да! — произнес Ахтой.

— Только мира, — подтвердил Джехутимес.

— Видите ли… — Купец потер руки, будто озяб ои и хотелось немножко согреться. — Видите ли, это похвально — желать мира. Но кто поручится, что и хетты желают того же? Или сирийцы? Или шумеры? Или эфиопы? Или ливийцы? Я понимаю, когда государственная мудрость подсказывает тебе, что мир — это благо. Но это должно быть подсказано не только одному. И не двум. А многим. Всем! Воинственные хетты рвутся на Юг. Они теснят ваши посты. А вы будете взирать на все это спокойно?

Джехутимес не ответил.

— Разве они теснят наших? — спросил Ахтой.

— Еще как!

Тихотеп мрачно отрезал:

— Неправда!

— Что неправда, молодой человек?

— Что наших теснят.

— Я не сказал — теснят.

— А что же?

— Могут потеснить…

Тихотеп вздохнул. Отпил вина. Хотел было сказать что-то, но его опередил Джехутимес:

— Уважаемый Тахура, мы ведем, я бы сказал, немного отвлеченный разговор. Почему? Да потому, что особых осложнений на границах не предвидится. Стычки могут быть всегда…

Неизвестно, говорил ли он заведомую ложь или не знал истинного положения. Надо было обладать огромным терпением его величества, чтобы не обращать внимания на бесчинства хеттов. Джехутимес в глубине души чувствовал, что не совсем прав. Но не мог говорить он иначе! Не мог, потому что и сам он держался того же мнения, что и фараон. Главные враги здесь, на берегах Хапи, а не на Тигре или Евфрате. Кто больше всего жаждет падения его величества? Жрецы Амона тайные (ибо явные прикрылись новой личиной) или священнослужители хеттов? Разумеется, жрецы Амона! Стало быть, война с хеттами ни к чему. Иное дело, если хетты, пренебрегая всяким приличием, двинутся на юг, к Синайскому полуострову или к провинции Гошен. Вот тогда удар отрезвит их. Только удар! А в настоящее время письма, которые пишет на север его величество на хеттском языке, — вполне достаточное средство против войны…

«…Его ли эти слова или слова, слышанные во дворце? Может быть, от самого фараона. Едва ли ваятель осмелился бы выразить свое мнение насчет войны и хеттов с такой определенностью».

Во всяком случае, купец был очень доволен беседой, благодарил богов, которые свели его со столь высокопоставленными дворцовыми служителями.

— По здравом размышлении, — сказал Тахура, — нельзя не согласиться с вами. Как погляжу, ум ваш глубже и шире, чем это можно предположить, имея в виду ваши годы. Я видел старцев, убеленных сединами, их речи не выше ваших. А проницательность ваша превышает ихнюю.

Тихотеп горделиво заулыбался. Наконец-то чужестранец заговорил по-человечески. Он готов был простить вавилонянину его заблуждение насчет искусства и войны и мира. Главное, чтобы человек понял верные слова. Если понял, значит, хорошо, значит, слава богу! Молодой ваятель налил чарку себе и Тахуре. А потом сказал:

— Поначалу мне показалось, что ты исполнен злобы. — (Тахура изобразил на лице крайнее удивление.) — Да, да, показалось! Но теперь я думаю иначе: ты — человек неплохой, немного заблуждающийся. Но ты умеешь понимать свои заблуждения. Верно осмысливаешь их. А это дано не каждому.

Купец расхохотался. Пожал Тихотепу руку. Дружески ударил его по плечу. И они выпили. В знак примирения. И дружбы.

— Теперь, когда я заслужил благосклонность моего молодого друга, — сказал Тахура, — могу ли надеяться на нечто большее? На нечто, что доставит мне глубокое наслаждение? — Говоря это, Тахура не спускал глаз с Джехутимеса: — Могу ли?

Джехутимес, кажется, понял его. Да разве Тахура был первый, кто обращался к нему с такой просьбой? Она еще не высказана. Она только на языке. А по существу — ясна, Джехутимес знает эту просьбу наперед…

— Есть у меня мастерская, — сказал он, — есть мастерская, и в ней я — начальник над всеми ваятелями, коих семь. И над их помощниками — я начальник. А их — пятнадцать. И каменотесов у нас предостаточно, и всякого рабочего люда, которым под силу тяжести. Усерхет знает, где моя мастерская. Усерхет изучил дорогу к ней, как школьник иероглиф «анх». В любое время — прошу в гости!