И третья торговка: в нелепой розовой шапке с помпоном и ярко накрашенным, криво и наспех, ртом, лузгающая семечки - шелуха во все стороны! - и что-то говорящая единственному покупателю - старичку с палкой...

И яблоки, яблоки, яблоки... круглые, румяные, гниловатые, одноцветные, пятнистые, с листиками и ветками... Изобилие плодов и корзин, к которым склонилось тонкое, сломанное почти пополам дерево, осыпающее на землю последние листья...

Потом появились "Цыганята".

Черные, заскорузлые от грязи, дерзкие, с привычным нахальством пристающие к прохожим и не просящие и выклянчивающие, а требующие милостыню, босые, полуголые, мальчики и девочки в лохмотьях, с живыми и нехорошими, ярко блестящими глазами... И малыши, спящие прямо на горячем летнем асфальте.

"Цыганят" купил бизнесмен из Штатов. Он долго громко смеялся, глядя на картину, потом поведал на ломаном русском - нам бы так болтать по-английски! - что его в России два раза ограбили, сильно избив, и увез картину за океан. Заплатил в валюте.

Летними полднями в Опалихе Виктор задумчиво изображал березки и осины, не понимая хорошенько своих замыслов. Но очень скоро, почти подряд, появились еще две знаменитые работы Крашенинникова.

"Ночная смена".

Голубой вагон первого поезда метро - пять тридцать пять утра. Они едут с работы домой, отдохнуть до вечера - уставшие, поникшие, сонные жрицы любви, "ночные бабочки" с размытой, расплывшейся косметикой и в мятых дорогостоящих туалетах. Возможно, у девочек впустую, понапрасну прошла ночь, даром только время тратили, старались, завлекали, кокетничали... Модно причесанные головки бессильно клонились на тонкие плечики. Они невероятно устали, вымотались, выдохлись... их никто никуда не повел, не накормил, не напоил, спать не уложил, и совсем ничего не удалось заработать... Завтра или даже сегодня они снова выйдут на работу в ночь...

"Новый Арбат" повторял излюбленную тему художника.

Две красавицы неразлучной парочкой стояли недалеко от глобуса. Нежные, изящные, в тончайших кожаных пальто, которые свободно можно протащить через обручальное кольцо, со вкусом накрашенные... На безмятежных лицах - выражение ожидания и уверенности в себе, чувство собственного достоинства... И только где-то в самой глубине глаз пряталось то сокровенное, что удивительно умел передавать Виктор: тоска, страх, смятение...

- Чего они ждут, папа? - задумчиво спросила подросшая Танюша.

- Алых парусов, - с ходу сориентировался Виктор. - Грина читала?

- На Новом Арбате? - усомнилась неглупая девочка.

- Да их можно ждать где угодно! - махнул рукой Виктор. - Даже на борту космической ракеты.

- Ты всегда четко понимал, что такое социальный заказ, - сказал ему Гера, рассматривая новые полотна. - Как сильно он теперь изменился...

- Да, - подтвердил Виктор, - стал жестким и жестоким. Совсем таким, как я... Нынче, Добрыня Никитич, все на продажу.

Гера искоса взглянул на него.

- "Но если звезды зажигают...", - медленно начал он.

- "Значит, это кому-нибудь нужно"! - со смехом подхватил Виктор. - Прифартило мне в одном когда-то, Герка: ни за что ни про что выиграл у судьбы друзей! Они мне слишком многое прощали... Но хоть в чем-то мне должно было повезти!

Георгий ничего не ответил, пристально изучая гетер Крашенинникова.

В выходные дни в Опалиху часто приезжали гости: Оксанины подруги, Гера с Ниночкой и сыном, большим приятелем Танюши, еще кто-нибудь...

Алексей тогда почти два года жил у Виктора - Оксана не возражала - и с удовольствием возился с Танюшкой. Из-за большой семьи брата Алеше приходилось ютиться с родителями в восьмиметровой комнатенке, и Виктор долго этого не выдержал.

Татка не появлялась: на какое-то время она исчезла из жизни Виктора и возникла позже, уже в послеоксанины и преданютины времена.

К приезду гостей Оксана готовилась тщательно, наряжала Таньку и говорила Виктору одно и то же:

- Оденься, пожалуйста, прилично!

Приличным на ее языке назывались джинсы с металлическими заклепочками и обязательным лейблом на правой ягодице и свитер, связанный Оксаной на спицах наугад от рукава без всякого фасона и размера. Но к бороде Виктора это шло как нельзя лучше и полностью соответствовало Оксаниному представлению о стиле и облике начинающего приобретать известность художника.

- Так надо, Крашенинников! - было любимой фразой Оксаны, и возражать и спорить дальше становилось бесполезно.

За годы жизни с Оксаной у Виктора не появилось ни ненависти к ней, ни озлобления. Одна только бесконечная усталость, постоянное плохо скрываемое раздражение и желание пореже бывать дома.

Как все нервные, эмоциональные, вспыльчивые люди, Виктор часто менялся буквально на глазах: пропадала вдруг словно смытая улыбка, появлялись резкие, глубокие морщины на лбу, лицо темнело, превращалось в неподвижное, деревянное, сухое. Оксана, хотя и привыкла к таким резким изменениям, все равно всегда пугалась, умолкала и напряженно, недоуменно смотрела на это любимое, странно изменившееся, ставшее чужим и непонятным лицо. Что не мешало ей повторять привычное: "Так надо, Крашенинников..."

Однажды Виктор услышал, как Оксана на кухне спокойно сказала дочери, видимо, в ответ на какую-то просьбу:

- А я не жена Форда и не дочь Рокфеллера. Ты считаешь, отец много зарабатывает?

Из кухонного крана ритмично капала вода - его давно пора было чинить, но у Виктора никак не доходили руки.

- Прикрути кран, Ксеня, умоляю! - крикнул Виктор. - Не могу слышать эту вечную монотонность! И вообще пойди сюда!

Оксана неторопливо вошла в комнату.

- Немного вари мозгами, когда говоришь! - злобно посоветовал Виктор жене, когда она плотно закрыла дверь. - Что ты там плетешь ребенку о моих заработках?

Оксана изобразила холодное недоумение.

- Ты отлично знаешь, Витя: я давно одеваюсь по принципу "донашиваю то, что имею". Таньке в ее возрасте этого недостаточно. И ее можно понять.

"Да, пора завязывать", - подумал Виктор.

Таня прекрасно ориентировалась в отношениях родителей, легко оценив сложившуюся обстановку. Избалованная и матерью, и отцом, каждый из которых совершенно бессознательно стремился захватить дочь целиком, она четко усвоила свою роль: роль девочки, пылко любящей родителей лишь поодиночке и разграничила их роли. В шесть лет она потребовала от отца доминанты в отношениях с ней и попутно объяснила ему, что он совсем не знает жизни, а дом - это всего-навсего стены. Отец доминанты не пообещал, а вспылил. Таня осталась довольна.

Впервые попав на дачу, Таня, городское дитя, была ошеломлена. До сих пор она пребывала в твердой уверенности, что первые, вторые и третьи петухи - совсем разные птицы, что они просто точно сумели распределить между собой очередность и разделились на всю жизнь на первых, вторых и третьих...

"Нет, Танюша, - подумал тогда Виктор, - они не смогли бы такого сделать. Это мы сумели сейчас разыграть свои роли и хотим играть их до конца. И - никаких других ролей... И какую же роль играют здесь наши желания? Мое? Или Оксаны? И мои безответные проклятые вопросы..."

Виктор понимал, что в браке с Оксаной им не хватило именно игры. Жена воспринимала все чересчур серьезно, сложно и вместе с тем односторонне, однозначно. А ему, абсолютно иному по натуре, нервному и непостоянному, тяжело было жить, втиснувшись в узкую схему, строго очерченную бестрепетной рукой ни в чем не сомневающейся Оксаны. Это была воплощенная доминанта.

Оксана прекрасно знала, что Крашенинников ей изменяет. Постоянно и с кем попало. Но смотрела на это сквозь пальцы. Бесконечные измены были в ее представлении обязательной составляющей нравственного облика и сути художника, его творческой натуры. Куда же без них? Зато позже Оксана с наслаждением играла роль - надо успеть отыграться за всю жизнь! - несчастной в замужестве женщины, целиком посвятившей себя ребенку, Виктор - роль честного человека, который хоть и не любит жену, но должен остаться формально порядочным по отношению к ней.