В штабе дивизии, куда наконец добрался Борисов, гуляли свежие подробности небывалого боя, выдержанного котовцами вчерашним вечером. Дело, как рассказывали, случилось на реке. Пользуясь передышкой, кавалеристы купали коней, стирали бельишко. Отлогий песчаный берег был завален одеждой, седлами, оружием.

Неожиданно раздались беспорядочные выстрелы, люди бросились из воды. От села к реке полным карьером мчался дозорный. Оказалось, целый полк белополяков проскочил через фронт и налетел на село.

Одеваться и седлать коней не оставалось времени. Котовский схватил шашку и вскочил на Орлика. Голые, на мокрых лошадях бойцы ринулись за комбригом. Пленные потом признавались, что такой атаки они не видывали никогда, — вихрь раздетых, воющих людей на блестевших от купания неоседланных лошадях.

Налет на село стоил белополякам дорого: кавалеристы Котовского изрубили более четырехсот человек, остатки полка сдались в плен.

Штаб бригады Борисов застал в селе Ольшанке, под Таращей. За селом мирно поблескивала речушка, — видимо, там вчера и произошел этот диковинный бой.

Комбрига он нашел в аппаратной. Держась за плечо конопатого связиста, Котовский диктовал:

— К нам назначен председателем особой продовольственной комиссии некто Смелянский, мальчишка, который не только не сможет довольствовать бригаду, но и поделить пищу трем свиньям!

«Крепко», — сразу же подумал Борисов.

Почувствовав за спиной постороннего, Котовский умолк и повернул голову. Стук аппарата оборвался. Борисов взял под козырек и коротко доложил. Комбриг кивнул и, нажав на плечо связиста, закончил диктовку:

— Прошу вашего содействия в смещении его и назначении на этот пост серьезного работника.

Хмурый, словно невыспавшийся, комбриг представил комиссара работникам штаба и в нескольких словах обрисовал ему боевую обстановку. Бригада, имея справа 1-ю Конную Буденного, а слева дивизию Червонного казачества под командованием Примакова, развивает удар на Казатин, чтобы, согласно директиве комфронта, рассечь киевскую и одесскую группировки противника. Бои тяжелые, люди обносились и голодают, конский состав устал. Противник остро маневрирует, ежедневно угрожая бригаде окружением. Растут потери. Вчера, например, в бою, так внезапно перебившем купание, смертельно ранен командир полка Макаренко. Сказав «смертельно», Котовский добавил, что Макаренко еще жив, находится в лазарете, сейчас они направятся туда вместе.

Походный лазарет бригады помещался в просторной хате, откуда вынесли все лишнее. Котовского и Борисова встретила миловидная женщина в косынке сестры милосердия. На быстрый вопросительный взгляд комбрига она молча покачала головой. Григорий Иванович медленно втянул в себя воздух. Борисову показалось, что женщина сейчас заплачет.

Умирающий лежал в чистой горнице на деревянной кровати. Снимая фуражки, входили незнакомые Борисову командиры. Здесь он увидел Иллариона Нягу, солидного Криворучко, статного, с резкими жестами осетина Маштаву, молодых военкомов полков Захарова и Данилова, стеснительно жавшихся в присутствии старших, более заслуженных товарищей.

Комиссара вежливо пропускали вперед, ближе к кровати, однако он держался поодаль, уступая место другим.

Пальцы Макаренко, привыкшие к литой рукоятке шашки и просмоленным ременным поводьям, перебирали краешек простыни с проступавшими пятнами крови. Лицо его заострялось, западало.

С улицы донеслось тоскливое конское ржание. Возле лазарета всю ночь дежурил ординарец Макаренко с лошадьми в поводу.

Раскрыв глаза, раненый обвел взглядом набившихся в горлицу товарищей, на мгновение засек незнакомое лицо Борисова, но не остановился нем, как человек, которому оставалось мало, слишком мало времени.

— Все, братцы, каюк… — сбивчиво заговорил он, и командиры подались к изголовью. Он повел глазами, нашел Криворучко. — Николай, полк тебе… О людях думай, будь хозяином. И еще… Григорь Иваныч, — позвал он и стал приподнимать ладонь. Комбриг наклонился, взял его руку. — Григорь Иваныч, думал я после войны… так вот ведь! — часто задышал, закрыл глаза. — Братцы, берегите друг дружку… Командира берегите… я всегда… И вы всегда…

Начинался бред. К кровати среди расступившихся командиров быстро прошла женщина в косынке сестры милосердия. Комбриг бережно положил руку умирающего и выпрямился. На его лицо лучше было не глядеть. Ему дали дорогу, он выскочил из хаты, прыгнул в седло и вскачь ударился по улице.

Похоронили Макаренко в отбитой у врага Тараще, с воинскими почестями, в городском саду. Осиротевший полк принял Криворучко.

…Первые впечатления Борисова о комбриге были противоречивы.

Разумеется, он сразу понял, что перед ним человек, жестоко мятый жизнью, сумевший уцелеть в побывало свирепой борьбе. И настоящий командир. Лишь впоследствии Борисов разгадал, что война для Котовского — занятие временное и нелюбимое (может быть, он благоволил к Юцевичу еще и оттого, что тот тоже был сугубо мирным, невоенным человеком), но в первые дни комбриг показался ему волевым и опытным вожаком бригады, настоящая военная косточка. Правда, Котовский мог еще сорваться в гневе, мог, не стесняясь в выражениях, распушить вышестоящий штаб за глупые, как ему казалось, приказы, мог прихвастнуть, из кожи вылезть, чтобы выглядеть лучше других, но в то же время он усваивал все крепче, что, командуя людьми, надо уметь командовать и собой.

Комиссар Христофоров терпеливо исполнял свои обязанности, помогая комбригу избавляться от остатков былой партизанщины, и под влиянием комиссара Котовский словно поднимался со ступеньки на ступеньку, — привыкал и думать и смотреть дальше, шире, глубже. Незаметно для самого себя он превращался из предводителя в командира.

Юцевич знал комбрига ближе, чем Борисов, на его глазах слетала с Котовского вся шелуха прошлого, и сквозь нее все явственней проступали могучие формы его незаурядной натуры. Колоритный человек! Начальник штаба уверенно относил Котовского к тем представителям русского народа, в которых наиболее полно выражен его несгибаемый характер и боевой дух. Октябрь семнадцатого года открыл таким людям долгожданную цель, и с тех пор вся их жизнь превратилась в подвиг.

Как комиссар бригады, Борисов никогда не считал, что своим высоким назначением он поставлен над подчиненными ему людьми. Он был в той счастливой поре, когда человек охотно всматривается, вдумывается, берет на заметку все, что происходит вокруг него, не стесняется учиться как раз у тех людей, которых, казалось бы, обязан учить сам.

Он хорошо помнил, как в один из первых своих дней в бригаде, когда обстановка на фронте менялась по нескольку раз в сутки и эскадронам приходилось маневрировать, то прорубаясь сквозь заслоны польской конницы, то отходя под натиском превосходящих сил, — в один из этих дней в штаб, спешно снимавшийся с места, прибежал заведующий клубом Канделенский и притащил с собой комиссара первого полка Данилова. Начхоз бригады, занимавшийся погрузкой имущества штаба, увидел их и сразу помрачнел, приготовился ругаться. Оказалось, Канделенский просил две повозки, начхоз отмахнулся и послал его подальше.

— Иди ты со своим клубом! Нашел тоже время. Ослеп? Не видишь, что делается!

— Мамочка родная! — всплеснул руками кругленький Канделенский и повернулся к Данилову. — Вот, слышали? А что я говорил?

Борисов уже знал, что комиссар первого полка со своей увлеченностью клубными постановками слыл в бригаде чудаком. (Что там Данилов, если даже у самого комбрига проскальзывала эта страсть!)

Обстановка никак не располагала к долгим спорам. И все же Данилов повернул к себе захлопотавшегося начхоза и среди суматохи, спешки прочитал ему целую лекцию. Сказал он примерно следующее. Да, положение на фронте покамест складывается так, что вроде бы не до пустяков, не до клуба. Люди гибнут — какой тут клуб! Но почему начхоз заранее хоронит всю бригаду? Ведь уцелевшие бойцы будут жить и дальше. Так вот, чтобы эти уцелевшие не превратились в живых покойников («Ходячие, а хуже мертвых будут!»), чтобы за время боев в них не засохла душа, чтобы они, как сильно выразился Данилов, «не скурвились», и надо дать повозки.