— Золото… — прохрипел он.

Это, должно быть, окончательно взбесило собаку. Она впилась зубами ему в ладонь.

— Черня!..

Глухо вскрикнув от боли, охотник перевернулся на бок, потом опять лег на живот и тяжело поднялся на четвереньки. Собака поторапливала сердитым лаем.

Встав на ноги, он опять чуть не свалился, потянувшись за понягой. Долго не мог забросить за плечо ружье.

— Черня, мы с тобой миллионщики! — объявил охотник собаке, но уже без особой радости. — Золота тут — прорва…

И замер, недоговорив, сорвал с плеча ружье. Перед ним маячила фигура человека у сугроба.

— Ты кто?

Видение тотчас исчезло, стертое темнотой.

— Кому тут быть об эту пору, — виновато пробормотал он, поворачивая к изгори, с которой спустился к ручью.

Согру в потемках не перейдешь — водой вся взялась.

— Тут заночуем, Черня.

Сбитая с толку собака покорно ковыляла следом. На взгорке охотник выбрал место поудобнее, снял понягу и ружье, наломал сухих сучьев, надрал ножом коры с сухой березы, разжег костер. А когда огонь окреп и весело захрустел смольем, занялись толстые полешки, обдавая живительным теплом, охотника опять горячей волной захлестнула шальная радость.

— Такой фарт привалил, Черня! — возбужденно заговорил он. — Ну и тряхнем же мы теперь с тобой мошной! Знай наших!..

Напился охотник духовитого чаю, заварив в жестяном котелке пучок зверобоя, согрелся, обсушился, и вместе с теплом пришло решение: не уходить завтра от этого ручья, набрать побольше самородочков. Кто знает, сумеет ли он попасть сюда летом? Может, хляби, зыбуны да калтусы[5] кругом? Как бы не пришлось зимы дожидаться. Фарт — шальной жеребчик. Хватай скорей за гриву…

Однако к утру охотник все же сумел побороть себя: надо идти домой. Ни на один день нельзя ему здесь задерживаться. Это погибель. Он и так припоздал, исхарчился вконец, а весна напористая, дружная. Того и гляди зашевелятся бесчисленные речушки и ручьи, вспучатся озера и калтусы, все захлестнет шальное половодье таежное.

— Приметим, Черня, этот ручей — и айда в деревню, — сказал охотник утром собаке. — Золото от нас никуда не уйдет, брат. Ты теперь как сыр в масле будешь кататься. Стосковался небось по дому-то, Черня?..

И словно в ответ на его вопрос собака весело залаяла, бросившись вперед. Повел охотник плечами, стряхивая вчерашний озноб, споро заскользил на лыжах по твердому насту.

— Сколько тут золота…

О чем бы он ни думал, снова и снова мысли его возвращались к самородочкам. Пройдет чистинку, продерется ли сквозь чащу-чапуру и шлеп себя ладошкой по карману. На месте тугой, тяжелый кисет?

— Возьмем кого в пай или нет, Черня? Сами прииск откроем, а то еще объегорят, на кого ведь нарвешься. Урядника перво-наперво подмаслить придется, не без этого. Золото, золото!..

И всякий раз, когда с его губ слетало слово «золото», охотник понижал голос и начинал тревожно озираться по сторонам. Шастает весной по тайге варначье всякое, поджидая охотников, возвращающихся с богатого зимнего промысла. Спать ложился, не разводя костра. Даже нодью[6] зажечь боялся. Мал от нее огонь, но можно выдать себя дымом. Нюх у мазуриков отменный…

Но как ни остерегался охотник, а уберечься не смог. Смерть поджидала его в глухом урмане в каких-нибудь десяти верстах от деревни. Остатки шубенки и обглоданные росомахами кости нашли в густом пихтарнике у калтуса Лихоманка. Указала собака, прибежавшая домой с окровавленным боком. Ей достался заряд картечи. А на долю хозяина варнаки оставили жакан медвежью пулю.

Понягу с пушниной грабители унесли, а вот пошарить в карманах своей жертвы им и в голову не пришло: что там может быть, кроме табачных крошек?

Самородки лежали в кожаном кисете, и вместе с ними была какая-то странная картинка, нарисованная на бересте. Не то зашифрованный план местности, где охотник наткнулся на золото, не то просто забава, скуки ради в долгие зимние вечера. Две девушки, взявшись за руки идут по широкой елани-луговине. На головах у них венки из таежных жарков-веснянок и под ногами тоже цветы… Засунула старуха мать картинку за божницу да и забыла про нее…

Кольча-баламут разбудил меня ни свет ни заря.

— Я золото нашел!

— Какое золото? — ничего не мог я понять спросонок.

— «Какое-какое»! — передразнил он меня. — Немазаное-сухое!

Лицо у него сделалось напряженным, как на рыбалке, когда долго не клюет, и вдруг рыба нежно пошевелила поплавок. Дергать или подождать? Сказать или не сказать?

— Ну чего ты тужишься? — сердито поторопил его я.

— Продирай скорей глаза, засоня!

Съехавшая на лоб барсучья шапка делала Кольчу до ужаса большеголовым, а пристегнутые к рукавам медвежьей дошки пушистые рукавицы-шубенки болтались как перебитые лапы.

У нас все его зовут не Колей или Колькой, а по-сибирски ласково Кольчей. А за общительный характер, за то, что он шебутной такой, непоседа, второе прозвище у Кольчи — Колокольчик. Слова у него сыплются с языка, как желтая хвоя с сухой сосны.

— Вот так, Мишаня! На всю страну можем прогреметь, представляешь? важно объявил он мне. — Бьюсь об заклад!

Тут как раз Ванюшка в дверях появился. Самый длинный парень во всей школе. Дядя, достань воробышка. Сапоги носит уже сорок последнего размера, и то, говорит, жать начинают в подъеме.

— Ванек, я золото нашел! — подлетел к нему Кольча.

По выражению Кольчиного лица Ванюшка понял, что он не шутит.

— Ништяк! — изумленно вырвалось у него.

Я к этому времени уже успел одеться. Кольча оттолкнул меня от стола и вытащил из кармана дошки баночку из-под диафильмов. Потом жестом фокусника открыл ее и так осторожно поставил на стол, словно она до краев была наполнена водой.

На ватке в баночке матово поблескивала лепешка с рваными краями. По размеру она была чуть побольше двухкопеечной монеты. В комнате полутьма, обледенели окна. Ванюшка повернул выключатель. Засветилась настольная лампа, и вдруг лепешка засверкала у меня перед глазами, заискрилась и стала похожей на каплю раскаленного металла, сорвавшуюся с электродов сварщика.

— Золото! — торжествующе повторил Кольча. — Я, братцы, не буду выдавать рыбий глаз за жемчужину.

Не дав мне даже позавтракать, он потащил нас с Ванюшкой к себе домой.

Кольчина комната похожа на краеведческий музей. Над его кроватью раскинул широкие крылья беркут, а у окошка сидит на рогульке рыжая белочка, зажав в передних лапах кедровую шишку. На этажерке уютно расположился красавец глухарь, со стеллажей на него поглядывает белобрысая куница, поблескивая шелковистой шерсткой. Зайчишка-белячок облюбовал себе верхний этаж вешалки, примостился там на куске ваты, изображающем снег, и пугливо косит глазами на входящих.

Чего только нет в Кольчиной комнате! Тут и минералы всякие, и цветные слайды с видами тайги, и причудливо изогнутые корни деревьев, похожие на диковинных зверей и птиц, и старинный стул какого-то богатого охотника на ножках кабарожки с крохотными копытцами…

В простенке висит большая картина, нарисованная масляными красками. На ней изображен Кольча. Это он сам себя нарисовал. Но не такой, каков он есть, а каким, по его представлению, будет лет в сорок или в сорок пять. Кольча-мужчина сидит у окна самолета. Под крылом — Ледовитый океан. Облака похожи на льдины, присыпанные рыхлым снегом. Редкие синие просветы между ними напоминают полыньи. На горизонте облака скучились и высятся как огромные белые горы. Кольчино лицо испещрено шрамами, черную бородку и усы пробила ранняя седина, глаза в густой сетке морщин. И любой, кто посмотрит на этого сурового мужчину, скажет или подумает: «Прошел через огонь и воду, медные трубы и чертовы зубы…»

Главное Кольчино богатство, конечно, книги. В нашей школьной библиотеке и то, пожалуй, книг поменьше.

— Кучеряво живешь! — невольно вырвалось у Ванюшки, когда мы первый раз попали в эту комнату нынешней осенью. (У нас леспромхоз организовали новую стройку обеспечивать, а Кольчиного отца направили к нам главным инженером.)