— Хорошенькое дело! — возмутился Кольча, скрипнув зубами от бессильной злости.

На Кутиме шла суматошная переправа.

Вот с высокого берега сиганул в воду сохатый, взбрыкнув сильными длинными ногами в белых чулках, и на широкую спину его тотчас забрался смекалистый колонок и поплыл себе как на моторном плоту, сжавшись в комок. Ну хитряга!

Пестрят в воде верткие белки. Эти плывут большой оравой, подняв повыше, чтобы не замочить, пушистые хвостики, плывут смело, энергично, быстрыми сильными рывками, словно в соревнованиях участвуют на командное первенство. Хвостики покачиваются как паруса.

Один зайчишка затесался к ним в компанию. Нет, не один, их там много! Зайчишки плывут тяжело и неуклюже, их здорово сносит течением.

Долго почему-то не мог насмелиться залезть в воду соболь, заполошно метался взад-вперед по берегу, у самой воды. Потом вдруг решился, прыгнул: была не была! — и подпарился к какой-то мелкоте, я уж не смог разобрать к кому. Кажется, к бурундучкам.

— Амикан! — ахнул Кольча, припав к фотоаппарату. — Далековато! Телевичок бы мне…

Хозяин тайги на бережок пожаловал. А матерый зверь! Передние лапы колесом. Повел мордой в одну сторону, потом в другую. Вроде, мол, порядок на переправе. И бултыхнулся в воду, даже не поглядев, что под ним коряга плывет.

— Телевичок бы-ы! — ноет Кольча. — Потрясающие снимочки можно нащелкать…

Неповоротливый как медведь, говорят. Нет, он очень даже проворный! Вон как лихо поплыл, загородив дорогу маме-утке, переправлявшей большой выводок свой. Утята обычно, когда их шугнешь, не плывут, а бегут по воде, быстро-быстро махая потешными крылышками. Но в такой каше живой они не шустрят, спокойно плывут. Может, из сил выбились, когда пешком с какого-то болота сюда добирались?..

Трава под сосной, на которой сидит росомаха, уже начинает дымиться, но разбойница не выказывает себя. Я на этих росомах вдоволь нагляделся, когда отец приносил их, попавших в плашки. Шерсть на спине у росомахи с бурым таким отливом, на шее обязательно белая лысинка. Когтями зацепит смерть!

— Телевичок бы-ы! — канючит горько Кольча.

— Мне бы твои заботы! Ты лучше про Ванюшку вспомни!

— С Ванюшкой ничего не случится, поверь моей интуиции!

Между тем огненный невод все туже стягивался у речки. На нас горячая сажа посыпалась, пепел; я ойкнул, схватившись за шею, и пополз под нависшую скалу, потянул за куртку Кольчу.

— Погоди, Миха! — отчаянно взмолился он, брыкаясь. — Росомаха!

К речке подбежала лосиха с долговязым лосенком. Ухохочешься над этими лосятами: ноги у них будто чужие, ходули, а не ноги. Длинные уши, как у зайцев, торчком. Взметнув своими непослушными ходулями, лосенок чего-то испугался, что ли, на берегу и кинулся прямо к сосне, на которой затаилась в своей засаде росомаха. Но она и ухом не повела, должно быть, опасаясь копыт его матери. Лосиха в два прыжка настигла свое шаловливое дитя, разыгравшееся не вовремя, и так поддала ему под зад, что лосенок покатился к речке…

Ванюшка из головы не выходит у меня. Он ведь будто чуял свою беду, когда предлагал все рассказать про самородочек в школе и пойти искать золото большой группой с кем-нибудь из учителей. Плевать бы тогда хотели на всяких выжиг вроде Антошки…

— Ох, гадство! — ойкнул Кольча.

Росомаха камнем бросилась вниз с сосны и накрыла бедняжку кабарожку, еле ковылявшую в воде. Ну и хищница!

Нас обдает жаром и смрадом, в воздухе кружатся красные угольки. Кольча сам начал пятиться под укрытие, отмахиваясь от угольков, как от насевших ос. Сейчас огонь дохрумкает все на берегу и, запнувшись о речку, свалится, испустив дух. Ветра нет, угольки или головешки на тот берег не перелетят.

— На медведя командор не мог наскочить? — спрашивает Кольча.

— Медведь не тронет! — бурчу я.

— А кто тронет?

— Антошка! Попробуй отыми кость у цепного кобеля… У них же пистолеты! Не забывай.

Ни медведь, ни рысь, ни росомаха не должны сейчас тронуть человека: сыты по горло. У нас в Басманке один подслеповатый дедок пошел за грибами, прыгнул с колодины в малинник и угодил прямо на спину медведя. Тот взревел под ним и на дыбы. Дедок в одну сторону, медведь в другую. И неизвестно, кто из них больше напугался.

Огонь уже дожирает кусты прибрежные, но сильно еще чадят и тлеют пни и колодины, где прокатился пожар, чад и дым тяжело повисли над всей лощиной. Даже наша гора и та почернела от пепла.

У меня посасывает под ложечкой: пожевать бы что-нибудь. Скоро уж ночь ляжет, наверное, а завтракали мы рано утром.

— На, погрызи сухарик! — Кольча будто в голову мне заглянул. Биотоки, что ли?

— Откуда он у тебя взялся? — обрадовался я.

— Утром прихватил. На всякий пожарный…

Вот уж действительно — пожарный! Разломив пополам большой ржаной сухарь, Кольча ухмыльнулся:

— Тебе половина и мне половина!

Большая грязно-синяя туча сползла по распадку в лощину. Мы ее и не заметили. В лицо мне ударили первые крупные капли дождя.

— Самолетики-то не подвели! — вспомнил радостно Кольча.

Дождь сейчас все головешки тут зальет.

Бородатый Профессор и верзила задумали ночевать рядом с Ванюшкиным кедром. «Ночью спущусь тихонько — и ходу!» — решил командор.

Однако этому плану его не суждено было осуществиться…

— Куда потащимся на ночь глядя? — осовело бурчал верзила. — Утром уж пораньше…

Бородатого он нисколько не боялся. Тот в разговоре несколько раз назвал его по имени — Гурьяном. Кто они, куда и зачем идут, Ванюшка не мог понять. Только один раз проскользнуло что-то очень странное.

— Как бы не притащить довесок на хвосте! — брюзгливо промычал верзила, поглядывая в сторону речки.

— Дождутся, я у них живо отобью охотку по тайге блукать! — пригрозил раздражительно Профессор.

— Рога мочить? — усмехнулся Гурьян. — Не советую!

— Молчи уж, фуфло неумытое! — яростно набросился на него Профессор. Не люблю, когда блохи кашляют!

— Закрой форсунку! — огрызнулся Гурьян. И предостерег внушительно, показав здоровенный кулак: — Я бью только два раза: один раз по башке, другой по крышке гроба…

Профессор не полез на рожон, благоразумно умолк.

«Живо отобью охотку по тайге блукать!» Кому это он пообещал? Неужели нам?» — подумал тревожно Ванюшка.

Может, Антошке с его приятелями? Может, Профессор и есть тот самый Шеф, про которого поминал компаньон Антошки?

Вполне может быть. Такой в рядовых ходить не должен.

Антошка с напарником давно уже скрылись из глаз. Последний раз видел их Ванюшка в бинокль далеко внизу, где поблескивало на солнце полукружье Кутимы, огибавшей эту гору. Бородатый Профессор вздремнул маленько, когда спала жара, и пинкарями разбудил Гурьяна.

— Хватит дрыхнуть, чучело! Наготовь дров, я воды принесу.

Он отвязал котелок от рюкзака и направился к ручью. Гурьян матюкнулся пиратским голосом, пропитым и прокуренным, тяжело поднялся и пошагал, шатаясь, к сухой лесине, по которой Ванюшка залез на свой кедр. Затем передумал, поплелся как раз в ту сторону, где лежало ружье командора, но споткнулся о корень и растянулся, щелкнув каблуками сапог. Кряхтя и отдуваясь, поднялся, пнул корень, обругал его и, поколебавшись, повернул обратно, опять к Ванюшкиному кедру. Дотянулся с трудом до толстого сука и согнул его в дугу. Трах!

— У, черт! — взвыл Гурьян, махая рукой.

Сломавшись, сук осушил ему пальцы. Лицо верзилы свело от боли. Он рассвирепел, набычился и всей своей тушей навалился на сушину. Макушка ее треснула, переломилась. Сушина с хрустом шмякнулась на землю.

«Как же я теперь слезу?» — подумал Ванюшка.

Он не испугался. Лишь бы эти убрались, а слезть он как-нибудь слезет. Из двух бед всегда хочется избавиться от главной, вторая беда при этом пока в расчет не берется.

Дождь так припустил, будто озлился на себя за то, что на пожар опоздал.