Внезапно, где-то на раз'езде, в теплушку вбегает тов. Анисимов. Шарф у него еще грязнее, а валенки в саже. Стукнув кулаком по ящику, он оторопело кричит:

-- Здесь! Едешь? Еле нашел вас, ладно -- номер запомнил. Тифозных нету? Сейчас борьба с эпидемиями. Белогвардеец прет. Я сейчас!..

Опять бежит. Портфель у него стал тоньше, волосы -- цвета старого хлеба -- растут где-то по носу. Он, хватаясь за голову, вскакивает на паровоз проходившего поезда и опять исчезает.

x x x

Профессора раздражает лень, ежеминутные чаи, торгашество, своя неожиданная поездка, свое неумение устраиваться, холод и ветер за дверьми. Ложась спать, он говорит Дава-Дорчжи:

-- Я вынужден буду предупредить политрука, гражданин, что в вашем лице едва ли едут представители трудового народа Монголии. -

Дава-Дорчжи шуршит соломой:

-- Разве Виталий Витальевич знает трудовой народ Монголии? Сам нарком докладывал вам, что у нас пятьдесят процентов населения -- ламы...

-- Политруку неизвестно, какое отношение имеете вы к статуе Будды... когда, насколько я понял вас, вы -- гыген*1.

-- Разве я виноват в том, что священнейший и благословеннейший Будда в очередном воплощении своем избрал мое грешное тело?..

-- Вы же не говорили об этом наркому.

-- Но он этому и не поверит. Вы только один верите этому.

-- Я вам верю?

-- Тогда зачем же смеяться над религиозными предрассудками или верованиями других? Можно говорить о другом, например, о мундирах итальянцев и французов. Кстати я знаю анекдот о мундирах, с присовокуплением павлиньего хвоста... Вначале я скажу вам несколько слов, как я попал на германский фронт, а дальше буду...

Профессор, кашляя и почему-то ощущая дрожь в ляжках, говорит:

-- Если бы я имел больше подлости, я бы сказал политруку о вашем офицерском звании... возможно...

Профессор Сафонов внезапно давится: жесткая солома забивает ему рот. Ноздрю больно колет, и слизкая теплота заливает ему небо. Дава-Дорчжи тычет ему кулаком в ребра и, отплевываясь, быстро бормочет:

-- Счастье твое, скотина, что меньше подл!.. а! Я тебе покажу офицерское звание. Тебе что, хлеба мало или мяса захотел? Наран. Ыйй!..

*1 Гыген -- настоятель ламаитского ордена, живое воплощение Будды или одного из буддийских святых.

Женщина зажигает коптилку. Дава-Дорчжи вскакивает. Профессор выплевывает солому и напуганно бормочет извинения. Дава-Дорчжи быстро застегивает шинель, он глядит в угол и говорит:

-- Если вам не хватает вашей порции хлеба, мы можем добавить. Если вам нужна женщина, я ей скажу, чтоб она легла с вами, -- она же не понимает по-русски.

-- Отстаньте от меня! -- говорит тихо профессор.

Тогда Дава-Дорчжи распахивает дверцы и смотрит вниз, под колеса. Солдат, закрываясь тулупом, кричит:

-- Закрой, ый, и так понимат!..

Женщина гасит коптилку: керосину мало, нужно беречь. Дава-Дорчжи говорит ему из тьмы:

-- Или вас интересуют анекдоты более легкого содержания. Тогда я бы мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Михайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, легкий музыкальный инструмент и виды Палестины...

Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом. Солдаты храпят.

-- Как вам не стыдно!..

-- Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не могут найти общей темы для разговора... А я же все стараюсь говорить о вашей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь полагал совсем иное... хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири... там есть хлеб и все потребное для нашего существования. Я не настаиваю на Монголии...

Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея сердцем, подумал профессор: "этаким он стал после революции. Он после революции говорит так о России". Чтоб убедиться, он говорит в тьму:

-- Вы где учились?

-- В Омском кадетском... Увы, считали нужным и воплощенного Будду учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не ранили, притом я доброволец...

-- У вас был свой отряд?

-- Да, на Кавказском фронте.

-- Для чего вы везете Будду?

Он хохочет:

-- Открою этнографический музей в аймаке Тушуту-Хана... Вы заведующим будете, профессор. Мы же договор подписали -уплатить большевикам пятьсот голов за Будду... Вы думаете, даром говорил нарком? Пятьсот крупного рогатого скота мы вручим им на границе... Пятьсот голов они получат... Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам... вот русские взяли, отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на ненужное им имущество творят национальную политику Востока... И дешево, и благородно.

Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает монгола солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и длинные, как сабля, губы. Зубы в них, -как гуси в реке.

Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол просит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятка, возвращается. Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать кольцо и удивляется: почему профессор в такой голод не променял кольца. Монгол же, об'ясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться куда-нибудь, например, в Чека. Он глуп, по-русски понимает плохо -- но к доносам так привыкли у нас, что губы при доносе человек складывает так:

-- Покажи, Сань-да-гоу.

И Сань-да-гоу косит губы. В груди профессора Сафонова медово-сосущая боль. Женщина уходит за кипятком. Когда она спрыгивает, профессор замечает сжавшиеся толстые мускулы ее икр.

В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на палец, на пальто. Отворачивается:

-- Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь -не повредило бы это вам. Знание... Солдат, конечно, не возвратится. Или он напугался, или донесет... хотя за доносы большевики не платят.

Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора.