Он был высок ростом, плечист, красиво одет, и многие, даже не замечая, что Мардохей ведет с собой ребенка, непроизвольно пропускали его вперед.

Молодой иудеянин по имени Мардохей, сын Иаира, сын Семея, сын Киса, из колена Вениаминова, был одним из немногих жителей Суз, кто неоднократно видел вблизи и красоту царского дворца, и диковины сада, но пришел сегодня на пир из-за своей двоюродной сестры, а лучше сказать - из-за своей приемной дочери, Гадассы.

Два года и четыре месяца прослужил Мардохей стражником во дворце, и хотя он стоял возле самых дальних и неприметных ворот, в глубине царского сада, но, тем не менее, был знаком со многими дворцовыми слугами и наслышался немало историй о приготовлениях к великому пиру и о забавных случаях под шатром. Для самого Мардохея все шесть дней праздник существовал лишь в виде отдаленного шума, время от времени достигавший его ушей сквозь листву большого дуба, под сенью которого иудей нес свою привычную службу, охраняя небольшую лестницу возле запасного входа в царский дом, на половину евнухов.

Но сегодня выдался день отдыха, и Гадасса с раннего утра принялась упрашивать Мардохея вместе пойти на пир, чтобы показать ей и дворец, и озеро с белыми и черными лебедями, и сад с ручными оленями. И непременно яму с голодными львами и тиграми, куда по приказу царя бросают преступников и самых непокорных из подданных. Девочка так сильно разволновалась при мысли, что может все это не увидеть, что начала даже заикаться больше обычного - и Мардохею сразу же сделалось её жалко, хотя сам он вовсе не любил ни шумных сборищ, ни многолюдных праздников.

Гадассе недавно исполнилось одиннадцать лет, и по наружности своей она была нескладной и смешной, как дитя страуса. Руки и ноги её вдруг вытянулись, сделались слишком худыми и длинными, а лицо разом потеряло детскую округлость, и стало казаться сильно вытянутым и удивленным настолько, что некоторые начали считать приемную дочь Мардохея слегка слабоумной.

Наверное, ещё из-за того, что после смерти дяди Аминадава Гадасса начала сильно заикаться и замкнулась в своем горе от всех людей, кроме Мардохея, нового своего воспитателя.

Не только в Сузах, но и во всем мире не было для неё человека лучше, добрее и красивее, чем Мардохей, взявший девочку на воспитание в свой дом, где он жил с женой Марой и двумя маленькими сыновьями - Вениамином и Хашшувом.

"Покажи свой язык, и скажи: я - козья как-как-как - какашка!" - вот что сказал шепотом Гадассе почти сразу же, как только она переступила порог дома Мардохея, маленький Вениамин, который с удивительным прилежанием повадился перенимать от соседских мальчишек всякие глупости и дерзости.

"Шоторморг" - "верблюд-птица", - так дразнили Гадассу на улице.

"Страусу сказали: "Неси груз", - он ответил: "Я птица". Сказали: "Тогда лети!" - он ответил "Я верблюд", - так сказал Вениамин за столом, пользуясь тем, что Мардохей не слушал, о чем шептались дети.

Но Гадасса не стала тогда жаловаться отцу на маленького Вениамина, и потом тоже никогда не рассказывала про своих многочисленных обидчиков, все хранила в себе. И вовсе не потому, что боялась лишний раз огорчить Мардохея или показаться слишком маленькой и глупой в его спокойных, задумчивых глазах - нет, дело совсем не в этом.

Просто Гадассе не хотелось нарушать правильный тон, красивую музыку, высокий настрой их бесед, что ли - увы, у девочки не хватало в уме, а тем более, на неповоротливом языке слов, чтобы объяснить, как следует, даже самой себе это чувство.

У них с Мардохеем был свой, отдельный мир, в котором не было места глупостям и недостойным шалостям. И этот лучший из невидимых миров должен быть совсем чистым - белым-белым, как виссоновая ткань в лавке сатрого Иаира и чистым-чистым.

Гадасса ни на минуту не поверила, что Мардохей подолгу беседовал с ней только потому, что кто-то научил его таким способом излечивать детское заикание, как сказала однажды глупенькая Мара.

Никто не знал, и Мара тоже не знала, что Мардохей умел, как будто бы незаметно, думать вслух в присутствии Гадассы, и важно было только не помешать ему в этот момент лишним вопросом или чересчур громким восклицанием. Но когда Мардохей долго молчал и чересчур сильно углублялся в свои мысли, Гадасса могла без стеснения задавать ему любые вопросы, потому что знала, что он будет говорить серьезно, обдумывая каждое слово, как умел только её несравненный воспитатель.

- А зачем - царь? - спросила Гадасса, когда Мардохей, наконец-то, остановился возле стены, затесавшись в отдельную очередь, где выстроились только горожане с детьми.

Мардохей оглянулся вокруг и в очередной раз пожалел, что осторожная Мара не отпустила с ним во дворец также и сыновей, её драгоценных мальчиков. Вениамин третий день был болен простудой, иначе он все равно прибежал бы следом, а тихий, курчавый, как овечка, Хашшув, больше всего на свете любил сидеть на кухне возле матери и слушать музыку её голоса.

- Зачем - ц-ц-царь? - снова спросила Гадасса.

Мардохей посмотрел на неё с удивлением и только покачал головой: Гадасса нередко задавала вопросы, которые уже не услышишь ни от Вениамина, ни даже от Хашшува. И все оттого, что девочка только недавно сама взялась бороться с заиканием и начала гораздо больше разговаривать вслух, чем прежде.

- Царь нужен затем, чтобы любить его, - громко ответил Мардохей именно так, как подобает говорить верноподданому престола, царскому стражнику, особенно, когда тот стоит в толпе людей.

А потом проговорил уже тише, задумчиво улыбаясь каким-то своим мыслям:

- Однажды деревья решили назначить царя и сказали маслине: царствуй над нами. Но маслина не согласилась, говоря: а как же я оставлю свое масло, которым чествуют людей и богов, и пойду скитаться среди деревьев? Тогда предложили царствие смоковнице, но она сказала: разве могу я оставить мою сладость и вкусные плоды ради того, чтобы быть первой. И вионградная лоза тоже отказалась от власти, потому что не захотела оставлять сок свой, веселящий богов и людей. Наконец, перебрали все деревья и предложили над всеми царствовать терновнику, и терновый куст сказал: смотрите, если должен я и вправду быть царем, то будете вы спокойно покоиться под моей тенью, а если нет, то загорюсь я таким пламенем, котрое сожжет все кедры, и маслины, и виноградники...

- И что ж было, когда царем стал терновник?

- Пожар и войны по всей земле, - коротко ответил Мардохей.

Гадасса слегка покраснела, но потом приподнялась на цыпочках к уху Мардохея и прошептала:

- Ты... ты снова горовишь со мной как с маленькой, а я ведь не о том. Но ведь у нас тоже был свой царь, да? Мы ведь должны его любить также сильно? И у нас тоже скоро будет новый царь?

Мардохей уже знал, что, говоря "нас", Гадасса всегда имела в виду иудеев, и только теперь начал понимать вопрос девочки, не такой уж и глупый.

- Да, у нас тоже были цари - Давид, Соломон, и потом многие другие. А самый первый - Саул. Но это было давно, до плена Вавилонского, когда иудеи ещё не жили в рассеянии по всей земле, как семена, рассыпанные по ветру...

Но Гадасса словно бы не расслышала последней фразы Мардохея и горькой усталости в его словах про плен и ветер, потому что тут же спросила, сильно спотыкаясь на этом невозможном "как", которое служило почему-то для её языка одним из самых трудных препятствий.

- А как-как-каким был Саул, первый царь? Ты ведь про это знаешь, да?

Мардохей пожал плечами - очередь к воротам двигалась медленно, торопиться было некуда, а никто вокруг явно не прислушивался к их тихому разговору.

- Я слышал... Твой отец как-то рассказывал мне, что Саул был самым красивым человеком в Израиле - от плеч выше своего народа...

- Как-как-как ты, да?

Мардохей смутился, но потом поглядел вокруг себя, и увидел, что он тоже был выше всех, кто стоял сейчас в очереди перед воротами, и лишь некоторые из мужчин были ему почти что вровень. Он продолжил, вздохнув невесело: